— Если ты при нем еще хоть одну свою философию... — Пересушенный табак затрещал, папироса вспыхнула. — Ты же ляпаешь грязью в его душу.
— А что? В ней розовые лучики играют?..
— Пускай лучики. Придет время, и они вспыхнут пламенем. А ты их помоями: мол, вот я — правду... А в действительности — подлость. — И совсем тихо:— Нехорошо так, Василь.
Василевы разговоры — заморозки для весеннего цвета. Федор видит, как одно за другим разбивает Василь убеждения, которые сложились в голове Олексы. Они еще некрепки, еще не закалены жизнью. Олекса только сошел на жизненную дорогу с прямой, нарисованной на доске рукой профессора, которая иногда бежит не совсем прямо и на которой порой не узнаешь, где «А», а где «Б».
Федор глянул брату в глаза, но в них на самом донышке — все та же ироническая усмешка. Тогда он взял свои палки, встал, стукнув ими громче, чем всегда, об пол.
— Вот так вот!
Эти слова ударили, как тяжелый кулак по столу. Василь кашлянул, и усмешка примерзла к губам.
Федор подошел к ведрам, выпил воды и только тогда успокоился. Но в мыслях все тот же вопрос: «Василевы речи — злые шутки или истинные его мысли? И что их породило? Работу свою в конторе Василь выполняет внимательно. Все говорят: ни просчетов у него, ни обмана. Попросит кто чем помочь, нет отказа. А может, эти его разговоры — пчелиное жало?»
В другой комнате — тоже спор. Конечно, о книгах. Спорят Яринка и Олекса. Оксана сидит молча. Чудным ей кажется этот спор. Разве не все равно? Ведь говорят, что в книгах жизнь не всамделишная, а все писатель выдумывает. Хотя иногда выдумывает очень близко к тому, как у них на селе. Бывает, что Оксана и сама зачитывается, и порой до боли станет жаль кого-нибудь. Но это только так. Закроет книжку — и забудет. Пусть их! Чужая беда, чужая любовь, к чему за них переживать? У нее своя любовь.
— Автор и не ставил перед собой такого задания, — горячится Олекса. — Он хотел показать, как человек преодолевает...
— А я бы показала, как ему было тяжело!
— Книжка должна иметь оптимистический конец.
— Это что же — запретить грусть? А если человека разлюбили, если он болен? Скажите, Федор Лукьянович? — Она, видно, забыла в эту минуту, что и дядя ее болен и ему такие вопросы ранят душу. — И вообще все в книжке неправда. Не так ли?
Федору тоже не нравится эта книжка. И он еще раз убеждается, что простейший критерий оценки — он же и высший: правда. Ею и меряет Яринка. Она, Яринка, никогда не прислушивается к чужим мыслям, потому что имеет собственные. Ее не смущает, что ее мнение порой не укладывается в обычные, общепринятые шаблоны. Часто бывает, что ее мысли чуть сумбурны, но зато нередко точны и глубоки. Вот как сейчас.
Писатель покривил в романе против правды, пригладил, залепил пластырем зло. Он не показал настоящего, великого счастья, настоящей мечты. Есть еще такие книжки, есть! Писатель пощекочет читателю нервы, а в конце все выздоравливают, женятся, вселяются в новые квартиры. А зло залеплено, оно остается, оно и дальше мешает нам жить. Оно не вызывает у людей протеста, не зовет на борьбу, ибо замазано. Федору вдруг почему-то приходит на память «Маленький грешник» Коцюбинского.
«Если бы, — думает он, — «Грешника» писал автор, подобный этому, он бы «вылечил» в конце Дмитрикову маму. А тысячи других Дмитриков, прочитав произведение и поволновавшись немного, вздохнули бы облегченно и забыли о нем.
Нет. Так писать нельзя. Это — преступление. Такой писатель обкрадывает людей. Он крадет человеческую ненависть к злу, людскую совесть. Он ведет своих героев не к большому, светлому зданию коммунизма, а к мелким, мещанским особнякам».
Федору хочется проверить Яринку еще на одной ступени.
— Что же, книжка в общем неплохая. Я читал на нее рецензии. Критики очень хвалят книгу за актуальность, проблематику, красочный язык.
— Какую это проблематику? Это что про эмтээс и укрупнение? Так про это же указ пять лет тому назад вышел. А язык? Герои разговаривают совсем не так, как в жизни, как у нас в селе.
Да, Яринка, никогда не полагайся на чужое, случайное, мнение. Только тогда проложишь свою стежку в жизни.
Трудно врастал Федор в новую жизнь. А может, сама жизнь слишком медленно кустилась вокруг него зелеными побегами. Присматривался к людям, и они приглядывались к нему. Что за человек? Имеет деньги, но не дружит с горилкой. Строгает что-то, тешет под навесом. Книжки читает...
— Ведро мне починил, — хвалилась на улице вдова Щупачка. — Пришла с ним по воду, а оно течет. Он и увидел.