— Смотри ты! — оглянулась по сторонам Липа. — Видно, задобрить хотел. Рыбу у вас Одарка для него покупает. Он такой гордый...
Липе это — колючка в бок. Обходит деверь ее двор, обходит ее, словно сухую грушу. А девчата, и особенно Яринка, прибегут с работы — глядь, и уже там! Что-то бубнят, хохочут! Родную мать забывают из-за кого-то...
— И-и, не говорите! — махнула на Липу потрескавшейся ладонью бабка Рекрутка. — Сижу позавчера на завалинке, фасоль чищу. А он идет мимо двора. «Здравствуйте, бабуся», — и остановился, расспросил. А на что я ему, старая, сдалася? Говорит по-нашему, по-простому. А сам же... — Теперь оглянулась и Щупачка, зашептала бабам в самые уши: — Рассказывала Одарка — пересыпала нафталином одежду, и френч его военный развернула. А на нем орденов, медалей — что тебе звезд на небе! Заслуженный очень человек! И пенсия у него большая. А с собою ничего не привез. Один фотоаппарат, и тот Гераськиным хлопцам отдал.
Не знал Федор, конечно, о тех разговорах. Писал по просьбе Щупачки письма сыну в армию, Рекрутчихе — заявление на пенсию и выискивал нужные слова, чтобы все же назначили старухе пенсию и чтоб молодой Щупак не забывал мать. Откладывал в сторону написанное, думал и про Щупачку, и про Рекрутку, и о своей работе. Он остро скучал о ней. Может, собрать ему свой чемодан да поехать назад, поселиться где-нибудь в тех краях? Хлопцы станут наведываться. И работу какую-нибудь легонькую будет делать. Видно, так и надо сделать. Поживет до осени — и айда вместе с журавлями!
Дождь. С дождем пришла тоска. А с ней — воспоминания. И Федор кружил по хате, как раненый журавель по островку. Однажды, перебирая в старом сундуке источенные шашелем сапожничьи колодки, нашел там мандолину. Обрадовался ей, словно встретил старого товарища. Мандолина давнишняя, с костяным ободком. Подклеил. Яринка принесла из лавки струны. Но звонкие струны опять вызвали воспоминания. Вспомнил, как, бывало, шутливо наигрывал Марине, а она притопывала каблуками, весело помахивая красной, как огонь, косынкой, копируя модную артистку. Ему это очень нравилось, как нравилось все в Марине. Тогда ему казалось, что смысл жизни скрыт вот в этом красном платочке. Позже он этот смысл находил в другом: в зеленых вспышках контрольных лампочек, в скрытой от него тайне.
Только через неделю выглянуло солнце. Федора тоже выманил из хаты его ласковый луч. Он походил по двору, заглянул к брату. И тут его удивила известием Липа.
— Слышали? — ехидно и радостно сообщила она, ибо видела в нем большого безбожника. — Такое знамение! В Воздвиженской церкви иконы обновились. Батюшка благочинного позвали, завтра святить будут.
«Попишко что-то замышляет», — промелькнула мысль.
К вечеру пошел посмотреть. Возле старой, забытой церквушки за день вытоптали всю траву. Заходили, шагая с работы, с поля, шли и от села. Под вербой рыл копытом буланый жеребец, впряженный в маленький, выкрашенный под траву возок.
Павло, прислонившись к иконостасу, рассматривал церковь. Поздоровался с Федором за руку. Кто-то уже приоткрыл дверь, и желтый предвечерний свет лизал пыль на стенах. А под ногами — грязь; натекло через дырку в крыше. В восточном притворе, на сухом, — кучка женщин на коленях.
Глаза всех прикованы к стене. А оттуда — тоже четверо глаз. Одна пара под косматыми бровями. А другая... Глаза, эти глаза... Федор их уже видел. И лицо печальное, спокойное. Наверное, художник рисовал икону с чьего-то печального образа. С опечаленной казачки, не дождавшейся из похода мужа? С матери, которая не переставала ждать из далекой турецкой неволи сына? Тогда, когда он, увидел глаза впервые, не было лица. А теперь — видимо, от влажности, что принесли с собой дожди, — более поздняя краска, нанесенная сверху, облупилась, и из-под нее проглянуло кем-то давно нарисованное лицо. А может, и сам попишко отковырял верхний слой краски. Потому что не видно ее что-то под стенами.
Вот так же смотрели на Федора один лишь раз другие глаза. Как они похожи!
— Федор! — Павло наклонился, хотел взять его за локоть, но, уловив в глазах товарища странную мечтательность, отдернул руку.
«Кого он видит?» — подумал с тревогой.
— Ты словно молишься, — пошутил он.
— Ты когда-нибудь видел по-настоящему печальные женские глаза?
— А ты?
— Видел. — И больше не сказал ничего.
Зачем говорить Павлу, чьи глаза смотрят на него с холодной стены? Поймет ли?.. Еще воспримет как игру в сентиментальность.
Павло вздрогнул. О чем это он? Не про то ли прощанье вспоминает Кущ, о котором рассказывала ему Марина? А про что же еще?