Стыд спутывает Федору ноги, и мальчик едва бредет по мостовой. У этого? Нет — вишь, сердитый. А эта тетка, завидев его, вцепилась в кошелку обеими руками. У этого самого, верно, нет ничего: подметка хлопает и бычок дотягивает до самых губ.
У этого!
— Дядя, дайте... — А дальше слова застряли в горле, и он чуть не заплакал от стыда.
— Ты есть просишь, мальчик?
Глаза у дядька серые, внимательные, не злые.
— На билет. Я в Таврию...
— В Таврию? Это далековато. Кто же у тебя там?
— Брат. Он поехал вчера.
— А мать, отец где?
— Мать умерла, отец на заработках.
На глаза Феди навертываются слезы. Не от воспоминания о матери, его утомленная голодом мысль уже смирилась с маминой смертью, но она не может смириться с тем, что Никодима повез поезд на красных колесах, а ему придется возвращаться в село. Кто ему даст денег? Вишь, и этот дядько расспрашивает долго, придумывает отказ.
— Да. Далеко до Таврии, — говорит снова дядько. — Вот что я скажу тебе, парень. Пойдем сейчас ко мне домой, поживешь несколько дней, поколешь дрова и заработаешь себе на билет. Согласен?
Не совсем ладно такое согласие, но что поделаешь!
В дом к этому человеку попали они к обеду.
В большой комнате сидели за столом женщина и быстроглазая девочка с голубым бантом.
— Привел я вам дроворуба. — Мужчина долго вытирал у порога ноги, хотя на дворе было совсем сухо. И Федя тоже шаркал рядом с ним дырявыми сапожками по сшитой из кусков подстилочке.
— Наливай, Оля, и нам. А мы, Федя, пойдем тем временем руки помоем да и себя немного приведем в порядок. Я с работы, ты, — с поезда. Пыль далеких дорог... Как у поэта.
Или этот дядько очень хитрый, или немного чудной. Хочет, видно, чтобы лучше рубил дрова. Дал намылить руки пахучим мылом и полотенце подал белое, чистое. И тогда только повел к столу. Конечно, лучше бы ему просто дали краюху с чесноком. Он бы съел ее где-нибудь в хлеву на дровах, словом, на свободе. Потому что тут... Белая скатерка шуршит под рукой, даже боязно к ней притронуться, хлеб в диковинной тарелочке...
— Знакомься, Маринка. Это — Федя. А это, Федя, — Маринка.
Но Маринка надула губки, нагнула голову, наежив против него рожки бантика. А потом положила ложку и встала из-за стола.
— Не голодная, — сказал дядько. — А ты, Федя, ешь, а то дров у нас!..
Федору представились дрова горой, не меньшей, чем та, что у них под селом. И каково же было его удивление, когда он увидел в застенке восемь березовых бревен. Правда, потом еще подвезли... Их они перепиливали с хозяином, которого, как уже знал Федя, звали Петром Юхимовичем, за день — три метровки; и он, Федя, рубил их. А Маринка носила поленья в хату. Так он рубил и на второй, и на третий, и на десятый день. А вскоре и пилить стали вдвоем с Маринкой, когда возвращались из школы домой. Она уже больше не надувала губки, а смеялась и поднимала пилу так, что опилки летели ему прямо в лицо.
— Смотри, Маринка, насыплю опилок за ворот. Вот увидишь!..
И Федор протянул руку, но вместо опилок ощутил холодную воду.
Он очнулся в удивлении. Течение прибило лодку к зарослям, под густой бережняк. Сквозь разорванные ветром тучи проглянули звезды, осветили середину речки. Мокрой рукой Федор вытер лоб, лицо, огляделся. Возле самого борта белело что-то. Верно, лилия. Кущ поднял весло, опустил его в воду возле лилии. Но что это? Лилия вскрикивает, бьет по воде лепестками. Чайка! Федор подгреб ее к себе веслом, достал рукой. Безвольно свисло крыло, склонилась набок головка.
— Ты смотри... Кто это тебя! Злой охотник или ястреб? Или ураган швырнул и сломал крылья? Надо было пересидеть в затишке. Есть же у тебя где-то теплое гнездышко или хоть ямка в густой траве? Зачем же ты полетела навстречу ветру?
Теперь их в лодке двое. Федор греб, состязаясь с течением. Лодка плывет быстро. Плывут и воспоминания... Причудливым маревом мелькают перед глазами картины далекой юности, отстают и теряются в тревожных камышах.
...Тугой ремень охватил его стан. Начищенные до блеска щеткой и суконкой сапоги рассыпают зайчики. Он быстро стучит сапогами по ступенькам, тревожно бьется сердце. Дверь... Звонок..
— Разрешите обратиться. Курсант инженерно-технической академии..
Неужели он так изменился за четыре года? А может, это потому не узнает его Ольга Ивановна, что он в военной форме? Он им не послал ни одной карточки в военном. И вечер навесил на окна синие занавески, сумрак в комнате.
— Дома Петро Юхимович?