Знакомые добрые-добрые глаза. Но, видно, весьма интересная книга перед ним. И он даже не закрыл ее, а держит на строчке пальцем.
Вы, наверное, из тех курсантов, что приехали практиковаться на наш завод?
Да, он из тех курсантов. И обида сжимает горло. Родная бы мама узнала. Мама!.. А почему же ты на них обижаешься? Кто ты этим людям? Бывший воспитанник. Никто...
— Простите. Значит, у коменданта общежития...
«Дзинь, дзинь, дзинь!» — грустно вызванивают вниз по ступенькам подковы. И сердце: «Тук, тук, тук!» Крайняя рама в окошечке над парадной дверью, которую он выбил мячом, все еще залатана фанерой, медная ручка на входных дверях вытерта мозолистыми руками до солнечного блеска — в доме живут рабочие механического завода. А топольки, которые посадили они с Маринкой и Петром Юхимовичем, уже сравнялись верхушками с крышей, синеют ветвями на фоне вечернего неба. Эти вот всегда поливал он, а эти Марина.
— Ой, Федя, Федя!..
Оглянулся, отпустил ветку.
Высокая девушка в голубом платье протянула к нему руки с портфелем, смеется обрадованно.
— Какой большой!.. Здравствуй, Федя!..
Как она узнала его? Ведь стоял-то он спиной.
И вот он снова оккупировал свое старое место за шкафом. Все свободное время — с Мариной. В кино, на речку, в лес. Как прежде, когда-то. Нет, не так. Что-то круто, по-сумасшедшему перевернулось в нем. Он не может уже дать Маринке щелчок, растрепать прическу. И не потому, что оба повзрослели на четыре года... Марина — красавица, какой, как ему казалось, они в снах не видел.
Мягкими волнами спадают на плечи волосы. Нежная линия губ. Длинный прямой нос. Огромные, радостные глаза. Свободная и независимая, как ветер. Такая же шалунья и мастерица на выдумки, как и прежде. Ему нравятся ее шалости, хотя Петро Юхимович и ворчит, будто они совсем не к лицу взрослой девушке, что прыгает она по жизни, словно коза по огороду, топчет и бурьян и овощи. Федор с радостью выполнял все Маринкины прихоти. Одно только немного беспокоило его: что-то еще, кроме шалостей, несла Маринка в сердце, потому что несколько раз заставал он ее то в тревоге, то в гневе.
...А потом, через год, ударили свадебные музыканты, и солидный директор завода Петро Юхимович Бобрусь выделывал такие коленца, что даже чарки с красным вином на столе расплескались. И заплакала Ольга Ивановна от радости, и заплакала... Марина. Она провожала слезами свою первую любовь, о которой не решилась рассказать Федору и по которой так болело ее сердце.
У Федора было еще три недели отпуска, и половину его расплескал тяжелыми лопастями речной пароход «Григорий Сковорода». Широкие, как песня, днепровские берега, могучие шлюзы Днепровской ГЭС, старые задумчивые плавни приняли на себя остатки Федоровых сомнений. На остановках они с Мариной выбегали на шаткий трап и ныряли в волны, плескались там, пока сердито не вскрикивал пароход. Вечером — разговоры о книгах, тихая музыка и смешная погоня за зелеными днепровскими комарами, которые находили способ пролезть сквозь двойные плотные шторы к ним в каюту. Маленькое, сегодня кажущееся уже наивным счастье.
И такие же маленькие приключения. У них не было стаканов, и пили они ситро из мыльницы, купленной Федором на одной из пристаней. Ситро было теплым. Они ставили бутылку под кран. А однажды уснули, и их разбудил грохот — соседнюю каюту по самый порог затопила вода. Около месяца — остаток своих каникул — Марина провела с ним, сняв комнату неподалеку от его академии. Федору казалось, что возвратилось их детство.
...Нитку Федоровых воспоминаний оборвал всплеск волны. Прислушался. Всплеск становился громче. «Это, наверное, уже Саввин мост. Возле него берега сходятся, сжимают реку, и она неистовствует, бьется сильным потоком».
Еще несколько тяжелых минут гребли, и лодка выплыла на широкий плес. Он соединялся с другим, а за ними уже и Новая Гребля.
Не было сил подтянуть лодку, выволочь ее из воды. Брел мокрым лугом, и палки выскальзывали из рук. Кидалась за пазухой мокрая чайка, царапала когтями грудь. Село уже спало.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Под густой ветвистой шелковицей стонет пустой утробой барабан. Люто звенят тарелки, словно стараются выскользнуть из рук Олексы. Дальше, в тени, стыдливо попискивают два кларнета, и кирпатый Кирий старательно выдувает из контрабаса «Польку-минутку»: «У-па, у-па, у-па!» Кирею тоже стыдно и даже чуть боязно чего-то, и он воровато стрижет глазами вдоль улицы, ерзает по бревну.
А напротив, на широком, заросшем травой дворе подняли стон подвешенные на груше колокола, взывая к набожным прихожанам, собравшимся сейчас в большой, переоборудованной под церковь хате.