Огибая лужи, они вышли стежкой за колхозный двор. Слева в долине жались друг к другу хаты, словно им было холодно, справа простиралась угрюмая стерня. Осень отбеливала на стерне свою пряжу, развешивала ее сушиться на ветках колхозного сада. Убогая она была в нынешнем году. Залили ее дожди, гноили по баюрам, канавам. Заплаканная земля размазывала по своему лицу грязные потоки.
Четверо мужчин, шагая через ручьи, ворчали на осень: залило водой кагаты, гниет в поле незаскирдованная солома, преет на корню кукуруза, скот еще с лета ест заготовленные на зиму корма.
Не так давно Федору было безразлично, светит ли солнце или стоит ненастье. Дождь даже наполнял тишину каким-то рабочим настроением. А вот теперь эти нескончаемые косые потоки, будто рассол на открытую рану. Когда люди жаловались на дождь, он сочувствовал им молча. Да и кто бы поверил его словам? Ведь у него пенсия, а ей не страшны ни вода, ни солнце.
...Марина увидела их в окно, когда они еще шли по улице. В первую минуту удивилась и растерялась, в следующую опечалилась. Она знала: Федор пришел не с легким сердцем, его, конечно, уговорил Павло. А в этом замысле Павла что-то кроется... В последнее время он всё чаще заговаривал о Федоре, не очень хвалит и будто не хулит. Но она хорошо знает мужа: это он для себя выискивает отрицательные черточки в Федоре.
И сегодня, наблюдая за мужем, она все больше убеждалась в своей догадке. Павло каламбурит, шутит, но сам при этом избегает ее взгляда. Это его манера: он никогда не раскрывает перед чужими людьми их домашних раздоров и обид. Не осмелится и сейчас. Она успокаивала себя, а сама ходила от печи к столу, словно по тонкой жердочке, переброшенной через речку.
Федору пришлось сесть напротив Марины и Павла. Первую рюмку выпили, как водится, за именинника. Павло сразу же налил по второй. Он гостеприимно нарезал хлеб, подвигал блюда, балагурил и, будто искренне, радовался, что за столом собралась такая компания. Но разговор не налаживался, и мало-помалу он снова соскользнул на старую дорогу.
— Знаю, Федор, — заговорил Павло, — какими глазами ты смотришь на все вокруг. Все так смотрят. Словно на муравьев. Село! И действительно, в сравнении с городом... Мизерны для тебя все эти наши коровники, клуб. Вот если б ты мог взглянуть на все моими глазами!
— Я хочу смотреть их глазами: Савочкиными, Щупачкиными...
Легкая ироническая улыбка коснулась губ Павла и словно приклеилась к ним.
— А они, — Василь гонялся вилкой по тарелке за тугим огурчиком и все не мог ухватить его, — не забивают себе голов.
Василь, если выпивал в меру, как сегодня, был веселым; когда же перепивал, становился придирчивым, злым. Сейчас в его глазах сверкнула чуть заметная хитринка. Он подмигнул Федору и повернул голову к Реве.
— Степан Аксентьевич, по-вашему, что такое коммунизм?
Рева с трудом жевал пахучую, вкусно поджаренную колбасу, довольно щурил глаза. Он дожевал, выпил несколько глотков пива и тогда ответил:
— Ну, это значит достаток. Изобилие. Полное изобилие.
— Чтоб колбасы вдоволь, масла, костюмов шевиотовых, кофточек шерстяных?.. — загибал на своей единственной руке пальцы Василь.
Рева одобрительно кивал головой, не замечая холодка в глазах Турчина. Павло видел, как поддался на эту удочку Рева. Он порой и сам подтрунивает над чрезмерной важностью своего заместителя, его склонностью к глубокомыслию и сытому философствованию. Он хорошо знал Реву, человека недалекого, и все же держал его на ферме и даже кое в чем потворствовал ему. Почему? Павло, наверное, и сам не смог бы ответить. Он, по-видимому, чувствовал, что не каждый заместитель станет так слепо исполнять его приказы, не каждый с таким энтузиазмом и старанием, составляя списки президиума, выведет первой фамилию: «Турчин». Павло был прислан в Новую Греблю областью и врос в память Ревы рядом с секретарем обкома, с которым председатель ходил по фермам, пил ситро в буфете и которому на прощанье жал руку.
Но надо же знать меру каждой шутке!
— Коммунизм — это прежде всего новые общесгвенные отношения, — наконец не выдержал Павло, — новые формы собственности, новые производственные отношения.