Степана Аксентьевича особенно радовало последнее слово. Он его несколько дней назад вычитал в газете и приберегал в блокнотике до случая. «..А еще вынужден сообщить, что тот же вышеупомянутый Федор Лукьянович Кущ — религиозный и хочет окурить религиозным опиумом честных колхозников. Во что вы, наверное, не поверите, но можете убедиться. Братья вдвоем вытесали и разукрасили крест и поставили на кладбище на могиле отца своего Лукьяна Трофимовича Куща. В союзе с новогребельским попом Федор копал возле церкви криницу, на той кринице и надпись сделана: «Сооружено священником Зиновием и рабом божиим Федором». И упомянутую церковь он тоже обновляет будто бы под музей, а на самом деле с религиозным умыслом. Прошу райком партии проверить все вышеупомянутые факты».
Степан Аксентьевич несколько минут морщил лоб, размышляя, как подписать бумажку. Когда-то он подписывался: «Правдолюб», а поскольку теперь анонимным писаниям не верят, он накрутил завиточков и расчеркнулся дважды. Правда, первый за виточек похож на «Т». Еше подумают — Турчин. А собственно... Они все равно будут спрашивать у Павла. Что ответит им Турчин? Что бы ни ответил...
Степан Аксентьевич аккуратно свернул листочек вдвое и вложил в конверт. Глаза его светились удовлетворением. Теперь можно и поужинать, и он потер, как после удачно завершенного дела, руки. Рева спокоен, он выполнил свой долг. Да, долг. Это ведь не поклеп. Степан Аксентьевич человек принципиальный и бескорыстный.
Размеренно стучали на стене старые часы. Синенькая, с облупленными крылышками синица покачивала над циферблатом в такт их тиканью маленькой головкой. За долгие годы она уже пригляделась к своему хозяину и не удивлялась. И все же освещенный лучами электрической лампочки глаз ее поблескивал любопытством.
Как мало нужно ума, чтобы причинить горе, и как много, чтобы сделать добро!..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
И снова плачет за окном день. Небо заткано серым сукном, и едва можно угадать, где сейчас солнце. Оно отдало за лето земле все тепло и теперь катится над облаками, как остывший обод по двору кузницы. А без солнца и день тянется медленно и работа не спорится. Ласковое солнышко словно берет на себя половину работы. А дождь отнимает силу. И силу и веселье. А может, это тоска и уныние забирает их?
Вот так раздумывая, Олекса устало хлещет веником по сапогам. Но грязь затвердела, словно прикипела к ним. Скрипка швыряет веник, подходит к завалинке, у которой кудрявится зеленый барвинок. Шаркает по нему сапогами.
— Вы порвете стебли...
Оглянулся на знакомый голос. Она, Яринка. В красном свитере, плотно облегающем тонкий стан, в аккуратных хромовых сапожках. Сильная, упругая, чернобровая. Звенит ведром, стремительно гонит журавль; журавль скрипит, склоняется перед девушкой в низком поклоне.
Олекса и сам бы склонился и стоял так.
Их взгляды встречаются на мгновение и разбегаются в разные стороны, словно в испуге.
— Отжил. Зима уже, — показывает Олекса на барвинок и отступает на стежку.
— А он и под снегом живет, зеленеет...
— Разве не замерзает?
— Он спит под снегом. Все зимой спит.
— Как это все?
— Ну, все. И осокори и яблони. Вон поглядите. Уже грезят во сне. Холодно им. Бывает же вам холодно, когда вы спите. — И вдруг: — Репетиция будет сегодня?
— Конечно. Олекса идет к крыльцу. Федор Лукьянович стучит топором под навесом, баба Одарка — в огороде, сидит на куче свекольной ботвы, чистит бураки. Оба не видят его. Олекса рад этому — ему не хочется разговаривать.
«Барвинок спит зимой...» — возвращается мыслью к разговору. Удивительно воспринимает природу Яринка. Он, агроном, видит ее в практическом росте и созревании. А она — совсем по-иному, будто она сама частичка ее. Цепкий барвинок! И Яринка цепкая, сильная. А он, Олекса, нет. Он задохнулся бы под снегом. Он уже задыхается в глуши, окруженный неприязнью. Вот хотя бы сегодня... Разве он знал, когда сеяли рожь, что долину эту заливает водой. Сеятели, наверное, знали. И не сказали. Олекса мог бы сложить вину на бригадира, но при одной мысли об этом даже скривился. Лучше уж он сам будет выслушивать нотации Турчина. И за рожь вымокшую, и за картофель, и за все-все. Много картофеля осталось неубранным в поле. Председатель приказал нанять выбиральщиц и платить им по пятьдесят рублей за день в счет трудодней колхозниц, не выполнивших своих норм. А ведь среди них есть такие, которым из-за детей некогда и на небо взглянуть, есть и больные. Рева говорит, что врачебные справки выдавались им слишком милосердно. А разве Олекса врач или судебный эксперт?