— Разве он твой? — спросила она.
— Мой. Весь мой.
— Ее, — сказала удивленной Яринке доярка тетка Ганна, несшая на плечах кукурузную ботву. — Это они вдвоем с Ревой рекорд выколачивают с пойла. А не выколотят, пойлом на молокопункт сдавать станут.
Яринка забыла об обиде. Тихая и кроткая тетка Ганна — и вдруг говорит такое! Как же тогда другие осуждают ее сестру! И разве не за что? Нет, здесь что-то не так!.. Наверное, Рева обсолодил, ослепил ее Оксану.
— Ксана, это правда?: Не слушай ты Реву...
— А тебе что, завидно? Завидно? — Оксанин голос зазвенел на высоких нотах. — И Рева и все правление меня поддерживают. И есть за что. Я больше всех в области выдою.
И это говорит Оксана! Кто осыпал ее этим дурным хмелем, кто растравил ее сердце? Чего кричит, почему не слушает никого?
— Гляди, Оксана, — проговорила горько и предостерегающе сестра, — чтоб не надоила ты себе горя...
Но потом, отойдя в сторону, подумала, и новое сомнение закралось в ее сердце.
А может, не права и она, Яринка? Может, сама дала какой-то повод Олексе?.. Ведь она всегда приветлива с ним, весела...
Ну, и что в этом плохого? Ведь это по-товарищески.
Она запуталась в своих мыслях. Но чувствовала: здесь что-то не так...
«Отстаньте вы оба! Нужен он мне, твой ветрогон Олекса! — подумала Яринка раздраженно, хоть и не знала точно, кому адресовала свою досаду. — Разве ж он способен пройти по жизни, как по туго натянутому канату, без страха, без колебаний? Пройти с песней, со взглядом, направленным только вперед? Способен крепко схватить за руку тех, кто вырубает леса, иссушает реки, топчет посевы, разнотравье? И даже, если бы и был способен, все равно...»
Но и эти мысли не приносили успокоения. Нужно было что-то делать. Но что? Что?..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Еще с утра Федор, как с коршуном, боролся с хищной мыслью.
Что тебе надо? Я не должник твой. Лети к тем, у кого нечиста совесть, долби, растравляй — свежая рана всегда быстрее затягивается. А я для тебя — камень. Глухой, поросший мхом. Только — с болями. Болят проклятые ноги, болят неживой, страшной болью. Говорят, что те, у кого отняли их совсем, еще долго ощущают боль в ногах.
Может, лучше бы потерять их совсем? Страшно иметь ноги — и не иметь их...
Никогда не смиришься с мыслью, что их нет. Бесконечная надежда морит не меньше, чем отчаянье.
Но признайся, только ли в ногах причина? Ты все, еще не можешь забыть несбывшуюся мечту. Ты искал луч. И не нашел его. Как стрела из лука, всю жизнь летел к цели — и не попал. Но разве ты не знал радости от этих поисков? Разве не подлинное счастье — искать? Это наивысшее призвание человека. И разве не истинная радость — жить? Федор убеждал себя, что он уже закончил жизнь, а в душе, в сердце сам сопротивлялся этой мысли. И чем дальше, тем сильнее. «Ты ноешь? А почему? — спрашивал он себя. — Потому, что ты в стороне от большой жизненной дороги, от колонн, которые идут по ней. Раньше ты был в самой гуще. А теперь — на глухом проселке... Только разве здесь проселок, а не тот же путь к той же большой магистрали? И разве не тот же человек идет по этому пути? Да, тот же человек — созидатель, строитель новых дорог, новой жизни. Она нашла тебя и здесь, в Голубой долине. Ты чувствуешь это?»
Придя к такому заключению, Федор с радостью и опасением, словно чему-то недозволенному, отдается этой мысли. Теперь бывали минуты, когда ему казалось, что он может дотронуться кончиками пальцев до теплых звезд и пропеть вслед за жаворонком его песню.
Вот и сегодня.
Стуча по хате палками, он мурлыкал песенку. Затем приспособив возле окна скамеечку, взял в руки стамеску и принялся за недоконченную работу, усмехнувшись приключившемуся сегодня с ним.
Пронза попишка! Поставил над криничкой цементную трубу и вычеканил на ней его имя. «Сооружено священником Зиновием и рабом божиим Федором». Федор только сегодня узнал об этом. А когда пошел поглядеть, надпись имела уже совсем иной вид и смысл. Кто-то соскреб долотом «И», присоединил дефисом «божьего раба» к Зиновию, а под его именем глубоко, в палец, вырубил «и свободным человеком, не рабом».
Федор понимает: не для шутки катил попишка цементную трубу. Был у него хитрый умысел. Темные прихожане должны были думать, что число рабов увеличилось на одного.
А Олекса и его друзья перечеканили надпись. Наивный и даже смешной способ борьбы. Ведь чеканить не на трубах, а в человеческих душах надо! В душах тех, кто толпится в церкви, стремясь к Зиновиеву кресту. И рубить вместе с Олексой, с комсомольцами, с другими людьми. Найти к ним путь.