Эти гуси первыми встретили Федора у ворот. Они приветствовали его веселым гоготаньем, радовались ему.
— Не надо, тату...
— Почему? Ты что, вегетальянец, или как там?
— Нет, не вегетарианец... А так... Не нужно.
Во дворе пахло табаком, картофельным цветом. Федор ощущал еще два запаха — чернобыльника и конского навоза. Чернобыльник — пралес его детства — буйно прорастал на погребнице. Из него мать вязала тугие веники. Сейчас там зеленеет лишь три или четыре веточки. В хате, под шестом, — широкий веник из китайского проса. А на том месте, где раньше лежал навоз, растет яблонька. И только в воспоминании сохранились те запахи, как продолжают жить перевернутая кверху зубьями борона на крыше, и телега с задранными на тын оглоблями, кнут на гвоздике в сенях. Вместо прежних привычных запахов откуда-то — кажется, из Василева двора — доносится нежный аромат маттиолы и еще каких-то цветов... Меняется жизнь, меняются и запахи. И только детство пахнет всегда одинаково, хотя у каждого по-своему.
Откуда-то сверху послышался частый, сухой клекот. Федор поднял голову, приложил руку с палкой ко лбу. Высоко в прозрачном небе кружил аист.
— Пять лет гнездо пустовало. Я уже хотел снять его с осокоря. Где-то аисту больше понравилось или, может, занемог. А нынче прилетел. А может, и не тот?
— Тот. Он самый, — почему-то вдруг с уверенностью заметил Федор. — Ну, я пойду, тату.
— Куда?
— На гору схожу.
— Не ходи, как бы дождя не было. Месяц с вечера в короне стоял. Да вон и аист ниже спускается.
Но небо было чистое, и о него, как о хрустальное донце, разбивался клекот аиста. Солнце стояло в зените, и аист кружил, словно бы совершая какой-то удивительный танец. А может, и в самом деле есть какой-то скрытый смысл в этом его парении по кругу?
Федор перешел улицу и по узкой дорожке, крепко опираясь на палки, начал взбираться в гору. Он не сводил с аиста глаз, а тот кружил все шире и шире. Почему-то припомнилось Федору, как, бывало, мальчишками бегали они с Павлом и кричали в небо: «Колесом, колесом!»
Ему и сейчас захотелось кинуть кверху кепку и закричать во всю мочь это детское, радостное: «Колесом, колесом!»
Дорога то и дело убегала из-под ног в сторону. Он терял ее, спотыкался. Всем своим существом ловил запахи трав, цветов и жадно вбирал в себя. Казалось, он слышал, как дышала земля, как колыхалась трава под ногами. Когда-то он думал, что, уехав из села, оборвал пуповину, привязавшую его незримыми нитями к прошлому, заглушил знакомые запахи запахом металла, туши и графита. Но теперь снова гуси, аисты, травы... Нет, запах земли так же крепок, как и запах металла!
Чем выше он поднимался, тем сильнее бушевал ветер, распахивал полы пиджака, нагонял в уголки глаз слезы. А Федор все шел и шел... Вот уже и дорога поползла вправо, в обход верхушки горы. Тут он уже был не одинок. На самой вершине, склонив в немой печали знамя, стоял бронзовый солдат. Он задумчиво смотрел вдаль, туда, где за синим Удаем зеленела другая гора, и на ней стоял другой солдат. А дальше — еще и еще... — и так по всей украинской земле. Словно запорожцы на часах в давние тревожные времена, застыли они, молчаливые, суровые. Федор окинул взглядом горизонт и подумал: «Да, и эти солдаты стоят на часах! Пусть только где-то на небосклоне заклубится черный дым и загрохочет взрыв, — поднимут они свои знамена и пойдут, пойдут по родной земле...»
Федор стоял и смотрел на бронзового солдата. И почему-то вспомнился ему фронтовой друг Микола. Ведь для многих теперь и Микола — уже легенда. Печаль и жалость стиснули сердце. Вспомнилось Федору, как в далеких Карпатах стоял он вот так же молча и горевал над мертвым Миколой.
Микола — легенда для других. А Федор и сейчас чувствует себя как бы виноватым перед другом. Не свершил Федор того, о чем вместе мечтали, а значит, не исполнил Миколиной воли. «Устал я, Микола. Не смерти испугался, хотя и стращали меня врачи. Просто устал. Потерял надежду... Ну, что же, не каждому суждено найти. Нужно уметь остановить себя вовремя... Вот тут, в Голубой долине, закончу жизнь. Это суета все, Микола. Прости, если можешь...»
— А ты бы хотел стать легендой, брат? — Федор положил свою руку на бронзовую руку солдата.
И диво: солдат ответил.
«У-гу-у-у...» — откликнулось где-то в бронзовой груди.
Федор даже вздрогнул. А солдат пробудился, заговорил, загудел металлическим звоном. Федор смотрел на солдата широко открытыми глазами. И тут заметил, как от его груди, возле отворотов шинели, отрывались черные крапинки и одна за другой уносились в небо. Федор ухватился за руку солдата, ступил на пьедестал. И тайна открылась. Литейщики, отливавшие памятник, где-то неплотно залили металл, и в отвороте шинели осталась щель. Пчелы приспособили ее как леток. В их гудении и воскрес солдат. И живет душа солдата, медом полнится. И пахнет он снова полем, лугом, цветами... Так же, как и тогда, при жизни, когда возвращался с нивы.