Большой яркий свет в угловом окне хаты Вихолы — учительница проверяет ученические тетради. А вон там подслеповато мигает прикрученным фитилем каганчик на плите. Мигать ему всю ночь: в хате ребенок. Часу в четвертом раскроют глаза вон те темные окна, — проснутся доярки, станут собираться на ферму. Четыре, по два с каждой стороны, светлых пятна возле хаты Куща Василя: отец читает, дочери сидят над учебниками. В вишняке покойного Луки тоже блуждает лучик. Что-то и Федор читает. Хотя, наверное, не до чтения ему сейчас. Звонил Петро Юхимович в райком, и ему рассказали о бюро, о выговоре. Не разобрались хлопцы, поспешили, помяли Кущу душу.
— Иван Антонович, — положил руку на плечо уже немолодому шоферу. — Остановите. Я переночую у Марины. А вы завтра заезжайте из города.
Наружная дверь не заперта, и Петро Юхимович постучал в косяк двери, которая вела к Федоровой светелке.
— В скит можно?
— Если не грешны... — Сразу же радостно: — Петро Юхимович! Заходите! Раздевайтесь. Плащ — вот сюда, шапку — сюда...
Пока Петро Юхимович раздевался, Федор придвинул к маленькому, им самим сделанному столику второй стул, убрал разбросанные книжки. Старался угадать, зачем приехал Бобрусь. Наверное, этот выговор привел сюда Петра Юхимовича. Чего хочет он? Посоветовать что-нибудь, посочувствовать? Но Федор не хочет ничьего сочувствия, даже Бобруся. Сочувствие — это все равно что жалость. Однако он был благодарен Петру Юхимовичу за то, что тот приехал.
— Ты один? — прервал его мысли Бобрусь. — А где тетка Одарка, постоялец где?
— Агроном в конторе. Баба Одарка спит на печи.
— Как он, агроном ваш, толковый? Прижился в селе? Помнится, что-то говорил мне Рева.
— Парень хороший. Горячий. Хотя прямо из аудитории на поле, под вихри... Но помаленьку привыкает. А вот, кажется, и он.
Федор обрадовался приходу Олексы. Бобрусь же, напротив, хотя и с интересом, но как будто и с досадой пожал Скрипке руку. «Эх, не мог ты, хлопче, прийти чуть попозже!»
Федор угостил Бобруся домашней махоркой, а тот его районными новостями. Ни Кущ, ни Скрипка не высказывали Петру Юхимовичу своих забот, но он видел: плещется в глазах обоих усталость, и книжки на столе — беспорядочной кучей, черные слоны, прижав в угол белого короля, так и не сделали ему мат, — и все вместе покрывается пылью.
— А я вот доплясываю последний танец, — молвил Бобрусь, как будто даже весело. — Вот тот, что до Межигорского спаса. Через неделю сдаю дела. На пенсию!
— Все заботы — в суму! — улыбнулся Олекса. — Теперь, наверное, почитаете!..
— О-о!.. — поднял брови Петр Юхимович. — Может, давай поменяемся? Я тебе беллетристику и пенсию, а ты мне — годы и суму с заботами. В твои годы я таскал с собой мешки всяких забот. И со всеми справлялся. Сколько тебе? Двадцать три. В двадцать три и я поехал в село. Послали. — Бобрусь стряхнул в пепельницу пепел с папиросы, улыбнулся своим воспоминаниям. — Советскую власть укреплять, продналог собирать. Правда, поначалу долгонько не клеилось у меня дело. Потому что все думал за год коммунизм построить. Случались и курьезы. Как-то прибегаю на заседание комнезама, а там вовсю кипит баталия. Вопрос в порядке дня: аборт! Бедняки одержали верх, провели свое решение: кулакам платить за аборт по сто рублей, середнякам — по пятьдесят, беднякам — бесплатно. Послушал я — и аж плюнул с досады. «Ваше решение, — говорю, — только на руку классовому врагу.
Предлагаю наоборот. С бедняка — сто рублей, с середняка — пятьдесят, а кулачкам делать аборты бесплатно. Пускай вымирает кулак как класс, середняк плодится по возможности, бедняк множится и произрастает на страх капиталу».
Олекса и Федор засмеялись. Но Федор понял, что эту басню, а может и не басню, Бобрусь рассказал неспроста. И не только для Олексы, но и для него.
Бобрусь еще рассказал несколько подобных житейских курьезов, посмешил своих собеседников и только тогда поднялся:
— Ну, передохнул, наговорил вам полные уши, пора и честь знать! Ты, Федя, проводи-ка меня.
Федор и Олекса приглашали гостя остаться ужинать, но Бобрусь отказался, ссылаясь на то, что его ждет с ужином Марина.
— Ты бы пиджак накинул, — сказал он, прикрывая дверь. — Ну, да я тебя морозить долго не буду... Знаю твою беду. Это все чьи-то козни. Ты кому-то стал поперек дороги. У нас еще такое бывает...