— Жизнь идет вперед. И Рева с нею бежит. Писал доносы и пишет.
— Что же, арестовали кого-нибудь по тем доносам, от работы освободили?
— А вот тебе же выговор ппипечатали! Я перекрещусь, что это он написал.
— Может быть. Однако выговор с меня снимут.
— Говорил слепой...
— Слепой прозреет!..
— Если бы!..
— Это в его власти. А про цифры не забудь...
Но Василь уже за дверью. А в пепельнице дымит, постреливает махорочными крошками огромный окурок: забыл погасить.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Печально шумят тополя. Под ними всегда, как будто невзначай, сходятся Олекса с Оксаной. Шумят тополя глухо, качаются холодно, зябко — они окоченели, уснули. Олексе кажется, что и сердце его заснуло. Оно уже не трепещет, не смеется. Вот и теперь целый вечер приходится шаркать ногами по стежке, старательно раздувать огонек беседы, не дать угаснуть. Неужели она не понимает?..
Но он сразу же старается отогнать эту мысль от себя:
«Что же это я?.. Она ко мне с открытым сердцем, с радостью. А я?.. Ведь сам и свидание назначил. Я люблю ее, люблю!»
И как будто начал ощущать тревогу встречи. Но ощущения этого хватает ненадолго. Разговор Оканы, как осеннее солнце, не согревает; и, рассеянно слушая ее, ковыряет Олекса пальцем кору на тополе, смотрит вверх. Холодное солнце уже закатилось за гору, но, видно, еще недалеко: верхушки тополей рдеют, как костер.
Оксана только раз подняла глаза кверху, а то все смотрит на хлопца, нервно наматывает на палец кончик платка. Этот платок, большой, цветастый, очень идет к ней. Оксана знает это и нарочно повязывает его — для Олексы.
— Оксана, — говорит Олекса и отковыривает большой, разбухший кусок коры, — нам надо расписаться.
Оксана вздрогнула, выпустила из рук кончик платка. Она давно ждала этих слов, горячих, нежных, как нового признания в любви. А они оказались холодными, словно зимнее солнце. Да и смотрит Олекса куда-то в сторону. «Надо». Как будто это не радость, а обязанность. Или, может, она уже настолько затуманила себя своей любовью, так поглощена ею, что придирается неведомо к чему? Хочет, чтоб он ежечасно говорил ей только о своей любви и без конца клялся? Ведь так может и любовь стать будничной, привычной.
— Пожалуй, лучше после Нового года. У меня сейчас столько работы...
Ждала, что он будет умолять, возьмет ее за руки, заглянет в глаза.
Но он не взял, не заглянул, а вместо этого проговорил:
— Работы много... Я давно хотел сказать тебе о твоей работе. То есть не о работе, а о рекорде. Нехорошо это, Оксана. Девчата смеются.
Тугой клубок, застрявший у Оксаны в груди, подкатил к горлу, перехватил дыхание. И сразу рассыпался, опалил душу. Все, что хранила в ней, надежду, любовь, сладостное ожидание, обернулось в этот миг в злость.
— Это кто же смеется? Кто, говори, я знаю... И ты такой же, как она, как они...
Олекса удивился. Это Оксана? Так — ему? Да какое она имеет право?! И на что она намекает?
— Я знаю... Вам завидно, завидно! — Голос Оксаны переходит в крик. В ее глазах — зеленые отсветы, лицо покрылось пятнами. Такою он еще не видел ее никогда. Вообще... он видел ее не такой, какой она оказалась. Ему нравились ее губы. А они, оказывается, припухшие, большие. И эти золотые колечки возле ушей, которые она сама на разогретом гвозде накручивает... И даже любовь ее какая-то...
— Ты взвешивай, что говоришь... Не то...
— Не то что, что?.. — топнула ногой.
— Зачем мне выслушивать эти оскорбления?.. Уйду.
— А-а, так ты запугиваешь? Ну и иди! Я сама уйду. А рекорд — все равно...
Она не пошла, а побежала по тропинке к хате.
— Оксана!..
Если бы позвал теплее, искреннее, побежал следом, она, может, и остановилась бы, но он не тронулся с места.
Горечь залила сердце Олексы. Ну в чем, в чем он виноват? Что она, как тень, за ним. И он не может избавиться от нее, как от тени. Потому что и тень эта не столько сама Оксана, сколько угрызения совести. А что, собственно, ты сделал плохого? Ну, может, и не совсем хорошо... Ты любил, сам изведал любовь (это словно бы утешение и даже чуточку гордость), но разве виноват, что теперь растаяла твоя любовь? Оксана сама испепелила ее. Да еще этот рекорд. Не видит, как сердце каменеет в нем. А у сердца свои законы. Вспыхнуло, погорело, пока было чем, вторично уже не зажечь его.
А про другой огонек, зажженный им самим, который не угасал, он как-то забыл в это время. И чем больше разгорался тот огонек, тем дальше старался он отодвигаться от него.
Олекса побрел по тропинке. Он слышал, как Оксана открывала калитку (в дом не вошла), и на минутку остановился возле ее хаты. Его влечет огонек, мигавший в девичьей комнате. Олексе видно только половину противоположной от окна стены, на которой висит небольшая, в голубой раме картина. Береза в бурю. На нее налетел лютый вихрь, обрывает листья, ломает, а она не гнется и сама как бы устремляется навстречу ветру. Гордая, непокорная...