Кто знает, чем бы кончилась драка, если бы в нее не вмешалась третья, или, вернее, четвертая, сила. Она была не столько грозной, сколько внезапной, неожиданной и даже странной. По плечам, по головам бойких танцоров загулял увесистый тройчатый кнут.
— Вот так, сморчки! Вы уже давно у меня в печенках. Вот так, вот так! — приговаривал после каждого удара дед Савочка.
Танцоры с позором отступили без боя. Пристыженные дедовым кнутом, опустили глаза и остальные хлопцы, а Олекса чувствовал себя неловко еще и потому, что не справился сам с этими задиристыми петухами.
Олекса возвращался домой вместе с дедом Савочкой, который спешил в бригаду запрягать лошадь к поезду. Голоса на селе затихали, только где-то вдали строчил мотоцикл.
— Вишь, затарахтела, стерва! — сказал дед Савочка, пропуская вперед Олексу. — Жаль, что только раз удалось его хорошенько... По уху... Просто напасть на селе! Летом — ни яблока в саду, ни кавуна на бахче из-за них. Коня мне как-то напугали, чуть телегу не разбил. А что уже в клубе, на вечеринках — так страмота одна! Ну, чисто тебе вот те, как их... стиляги!
— Я когда-то думал, что стиляги только в городе. Откуда они здесь?
— А я скажу, откуда. Жирная, откормленная матка всегда трутней порождает. Вон тот, высокий, в коже, — сынок директора завода. На мотоцикле сюда гоняет. А этот карапет тоже за ним тянется. Один у отца, а отец — заведующий кооперативом. Только пчелы отгрызают у трутня крылья и выгоняют из улья, а мы терпим. А у пчел, попробуй у них не работать! В рабочее время пчела надрывается на взятке. А у этих и хвилософия своя есть. Говорят, не сегодня-завтра наука дойдет до такого, что ахнет бомба на весь мир, подохнешь и не дожрешь даже того, что родители приобрели.
«И тут атом, — подумал Олекса. — Его искры долетают в отдаленные углы. В селе только и разговоров про ракеты, спутники, атомные ледоколы и станции. А вот эти приспособили его себе... Они хватают только пепел. Но нужно, чтобы даже он жег им руки. И здесь что-то нужно делать...»
Мысли Олексы скакали от драки в клубе к расказу деда. Про трутней-стиляг лучше не скажешь. В словах деда горькая мудрость. Но еще что-то крылось за дедовым рассказом.
Молодость, думается ему, порой немного свысока смотрит на старость. И Олекса даже почувствовал неловкость за хлопцев и почему-то немного и за себя.
— А ты приходи, агроном, ко мне, у деда тоже есть своя наука. И книжки полистаешь. Я тогда не знал, кто ты и что ты.
Олекса поймал протянутую в темноте дедову руку, крепко пожал ее. Ему захотелось пройти с дедом в бригаду, но другая мысль толкнула к дому. Он шел по улице, а в ушах еще звучали Савочкины слова.
Олекса тогда, при первой встрече, не знал, кто этот дед и каков он. Он вообще много чего не знал и не видел или видел, да не так, как надо. И село и людей. Их простоту, деликатность, гостеприимство. А теперь Олекса ловит ее везде, и в большом и в малом. Вот хотя бы и с его квартирой. Для бабы Одарки, когда он не ест, — самое большое огорчение. Олекса не любит, чтобы на него смотрели во время еды. И она заметила это, подаст ему еду, а сама или уходит из хаты, или хлопочет у печи. В селе почти никто не запирает хату, сарай. Приходят соседи и, если нет никого дома, сами берут вилы, лопату или какой-нибудь нужный инструмент, и тот никогда не пропадет.
И совсем не равнодушные тут люди. Олекса сам в этом убедился. Пока что немного слушателей у не_ го в кружке, но не на все вопросы, которые их интересуют, может он ответить. Приходится подчитывать дома.
«Но почему не светится окно Оксаны? — прогоняет одна мысль другую. — Где Оксана?»
В воображении возникает Оксана. Он видит ее стыд, ее отчаяние, и ему становится жутко. Обойдя вокруг хаты, он заглянул в освещенное окно. У печи хлопотала только тетка Липа. Оксаны не было. Олекса быстро повернул к клубу.
Стыд, отчаяние гнали Оксану по темной улице, под гору. Остановилась она от какого-то внутреннего толчка только тогда, когда пересекла ей дорогу речка. Осенний паводок размыл плотину, сломал ветхий мостик, по которому ездили в Марусину рощу, и унес его в Сулу или, может, в Днепр. Речка преградила путь, отчаянье преградило жизнь. Оно, словно вихрь, подхватило ее и швыряло, бросало, мучило.
Слева протянули к небу руки-ветви высокие тополя. Это их тополя, ее тополя, как будто и они взывают к кому-то, как бы моля о пощаде. И Оксана протянула в тоске, в мольбе руки. Может, это уже не руки, а ветви, и она сама не исстрадавшаяся девушка, а тополь. Вот так и будет тополь стоять здесь на краю дороги, на удивление людям. И буйный ветер станет гнуть его до самой земли, как согнула горькая любовь. И губы ее дрожат на ветру, шепчут без мысли: