Прикрыв рукою трубку, чтобы хоть немного приглушить голос, звеневший от гнева металлическими нотками, секретарь грозился с кого-то «снять стружу», если до конца месяца не будет выполнен план молокосдачи. Закончив разговор коротким «все», он положил трубку и повернулся на стуле.
— Вы еще тут? — Он сделал вид, будто удивился, хотя все время чувствовал ее за спиной.
— И не пойду, пока вы не скажете...
— Что я должен сказать вам? — Он нервно пожал плечами.
— Да вы не знаете, какой он. У нас все доярки, вся ферма возмущена...
— Вы комсомолка? — спросил он, не оборачиваясь, и Яринка даже вздрогнула от неожиданности.
— Комсомолка.
— Так должны знать, что самостоятельно никто такие вопросы решить не может.
— Никто, а вы...
— Ей-богу, позову милиционера, — и рассердился ив то же время едва не рассмеялся секретарь. — Говорю же вам, не могу я этого решить.
— Но вы можете сказать, чтобы пересмотрели решение.
— Фу ты! Ну, уж если вы такая надоедливая, у нас есть такое мнение: пересмотреть это решение.
— Правда?
Теперь уже он развел руками без улыбки.
— Так пусть они приедут к нам на ферму, соберут доярок. Хорошо?
— Хорошо...
— Вот спасибо вам! До свидания. А бога все-таки нету! — Это уже от двери.
Девушка упорхнула, и неожиданно странно почувствовал себя секретарь: моложе, бодрее. Ему даже стало жаль чего-то. Этот разговор освежил его. Погорячился, а чувства досады не осталось. «Упрямая. Это ж она из Новой Гребли — пешком. Туда сейчас и на тракторе не проедешь. Такая пробьется по любой дороге», — подумал он. Потом взял в руки перо, но почему-то не работалось. Мысли сворачивали на другое. Вот чувствовал же он тогда, что с Кущем поступают несправедливо, но пошел по течению, не убедил других. А потом уже Бобрусь подтолкнул его... Ох, не рановато ли дал он Петру Юхимовичу согласие отпустить его на отдых?! Может, Бобрусь вопреки своему желанию заговорил с ним о пенсии? Просто показалось ему, что не успевает, отстает... Наверное, так. А в действительности энергии у него — не каждый молодой угонится.
Да и не только в этом суть. Секретарь не забывает и другое. Для него Бобрусь не только сотрудник, старший товарищ, советчик, но и совесть. На него он равняется в своих поступках, в своем поведении. «Поспешил, поспешил, — нервно мял он в руках папиросу, шагая из угла в угол. — Нужно сегодня же поговорить с ним. Разубедить, попросить...»
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Федор поспевал за Мишком через силу. Не угнаться ему своими больными ногами за его молодыми. Да еще по такой дороге. Через несколько дней — Новый год, а небо все еще плещет дождями, морозы блуждают где-то далеко по дорогам, обходят их долину.
К тому же Федор плохо себя чувствует — Мишко поднял его с постели. Ломит кости, тугой обруч сжимает голову. «Видимо, простудился».
Мишко то забегал вперед, то возвращался, торопил из сумерек взглядом. Совсем как умный пес.
А когда вышли на широкую улицу, освещенную несколькими слабыми электрическими фонарями, он хватил Федора за полу, указал пальцем:
— Я с той стороны смотрел, с забора. Когда она шла сюда, бежал за нею следом. А когда вошла в хату и запели все, я — домой. Батько и мама — на крестинах. Яринка одна. Она мне и говорит: «Беги к дяде Федору, скажи ему...»
«Проглядели... Не то чтобы проглядели... Ведь не верил, что она ходит в церковь. Как можно теперь на нее повлиять, что делать? Да что раздумывать!.. Я зайду туда. У нее к тому же еще и грипп. Может быть и осложнение. Ей бы надо полежать в постели. Грипп сейчас неистовствует в селе. Это, наверное, и меня ломает болезнь. Поп новогребельский — хитрая личина, тонкими сетями опутывает. И как сейчас рвать эти сети? А так!»
Федор толкнул плечом дверь, шагнул в хату. В большом, просторном помещении разобраны внутренние стенки, соединены вместе три комнаты. Сейчас церковь освещается только маленькой лампадкой, висящей в восточном углу. Под нею перед аналоем стайкой настороженного воронья — бабы. Чуть в стороне, на ступеньке, — отец Зиновий в черном подряснике. А где же Оксана? Может, привиделось Мишку? Нет, вон и она в углу.
Все это — взглядом за одно мгновение. А в по следующее мгновение навстречу ему со ступенек сошел отец Зиновий. Глаза его блестели, словно фитильки в лампадках, пронизывали злобно, растопыренные пальцы нервно дрожали.