— Погибнут пчелы, — сказал совсем тихо.
И вдруг...
— Хлопцы, — и сразу заблестели его погасшие глаза, — а зачем вам разбивать ульи? Вы же в лес не на один день... И пасеку возьмите. Придут наши... Мне уже... — И он слабо махнул рукой. — Ты бы, Микитка, ухаживал там за ними. Твоя теперь она. Поставьте в лесу!
Хлопцы глядели друг на друга, переминаясь с ноги на ногу. Мысль для них неожиданная. Они ее перебрасывают глазами один другому, обмозговывают со всех сторон.
— Оно так, — все еще неуверенно заговорил Микитка. Но он уже принял на себя ответственность за решение, к которому, возможно, они придут. — Ведь у нас и лошади в лесу, только как везти?
— Шляхом-то немецкие танки валом валят, — добавил Максим. — Слышите, грохочут? На тот бугор двое мотоциклистов уже вырвались. Накроют — не убежим на конях от мотоциклов.
И он еще раз смерил глазами расстояние от пасеки до рощи, млевшей в мареве. Кузьма тоже пробежал неспокойным взглядом к роще, оттуда к шляху и снова к роще. Теперь и решение находить легче.
— А я вам знак подам.
— Какой знак? — спросил Микита.
— Ну, тут немцы, или их нет. А знак... Да просто стану вон там, на горбе под грушкой, вы и увидите.
— Вас же и от земли... — Максим хотел пошутить, но сразу умолк, сообразив, что в такую пору шутки неуместны.
— Да уж как-нибудь выпрямлюсь, раз надо, — ответил Кузьма.
Хлопцы забрали винтовки, быстро пошли с горба.
Теперь Кузьма был занят одной мыслью: успеть приготовить пасеку! Окуривал ульи дымом, забивал мхом летки. Горевал, что часть пчел, которые возвратятся с взятки, останется в поле, но уже ничего не мог поделать. Он суетился, спешил, а от живота по телу снова расползалась боль. Кузьме казалось, будто в живот насыпаны горящие угли, так там жгло и кололо. Нет, таких болей ему еще не приходилось переносить. Хотя бы пришли они часиком позже!..
Крепко, до боли закусив губы, он нечеловеческим усилием подавлял отчаяние.
«Может, уже возвращаются хлопцы». Спотыкаясь, заплетаясь ногами, бежал он от улья к улью, забивал мхом летки, щели так, чтобы нетрудно было их распаковать. Ведь открывать их там в лесу другим, и присматривать, и ходить возле них по росистой траве, и вдыхать медовые запахи.
«Ох, только бы сберегли!..»
Он как раз снял крышку со своего необычного улья. Кузьма не замечал, как катились, как падали на медовый шар слезы, выжатые из глаз огненной болью. А боль все нарастала. И, наверное, от этого качался, вертелся перед глазами медовый шар: быстрее, быстрее! И вот он, подобно исполинскому скирду, уже заполнил все пространство, вот он под ногами: большой, ароматный, тревожный...
Кузьма вздрогнул, провел ладонью по лицу, положил на улей крышку. «Этот, наверное, не уберегут», — подумал он почти с отчаянием и будто в собственное сердце вогнал молотком гвоздь.
Наконец все. Пошатываясь, словно пьяный, Кузьма пошел на горб. А перед глазами уже не желтая, а красная гречиха, огненное небо.
Три подводы рысью мчались от леса. На второй и третьей — по одному возчику, на первой — двое: Микитка и Максим. Миновав балку, хлопцы остановили лошадей. Микитка держал вожжи, Максим стал на полудрабок, опершись на его плечо.
— Ну?.. — не вытерпел Микитка.
— Стоит под грушей. Да еще и прямо. Может, это и не он... — проговорил он не совсем уверенно.
— А кто же еще!
Дальше лошади шли шагом, взбирались на горб. Все четверо напряженно вглядывались: стоит ли Кузьма? Стоит, не качнется.
Вот и грушка.
— Тпру-у!.. Дядько Кузьма!.. — Микитка передал Максиму вожжи, соскочил с возка.
Он сделал шаг, другой... И вдруг горестный вскрик сорвался с уст, вспугнул настороженную тишину. Соскочив с возов, подбежали к грушке хлопцы. Кузьма стоял, опершись спиной на ствол, держась обеими руками за ветку. Он был мертв. Над ним звенели пчелы, а возле ног широкой долиной текла белая гречиха, Земля пахла созревшим летом и медом.
Хмереча[7]
Новелла грусти
В полдень мы закончили откапывать его. Ржавая торфяная жижа, словно кровь, стекала на дно ямы. Сашко закрепил трос, сел за руль. Бульдозер взревел стальным нутром — казалось, вот-вот разорвется его ожившее сердце — тронулся с места. За ним двинулась и черно-коричневая уродливая громадина. Похоже было, будто древний хищный динозавр выползает из своего миллионнолетнего логова.
Пожалуй, только с трудом можно было отгадать, что это такое. Это танк. Время и болотная ржавчина объели на нем краску, навсегда стерли белые кресты со стальных висков, коричневая грязь залепила дуло пушки, щели. А те, четверо, и сейчас запакованы там крепко. И все еще жмет нога на педаль, и рука окостенела на ручке пушечного затвора.