Кто знает, стали бы его глаза засматриваться на других или нет, но только Настю они никогда не ласкали. Сколько Настя ни старалась ему понравиться, как ни играла глазами, он обходил ее хату. Видно, опостылела ему Настя еще девкой, когда гонялась за ним. И это было маленьким утешением Катерине и злой иголкой Настиному самолюбию. Поэтому-то она с таким злорадством месила грязь сапогами по улицам и, собирая сплетни, приносила в Катрину хату. Грязь — на чистые полы, сплетни — в Катрину душу. Только, на беду, иногда приносила и не сплетни. А особенно эта последняя новость. Катерина знала, чьей, настоянной на шафране, горилкой пахло от Гриця, когда он возвращался домой. Она догадывалась и о том, что не только ради любовных утех спаивала Крутькова Варька Гриця. Хотела увлечь его, отнять отца у детей. У нее и у самой недавно появилось дитя. И Настя как-то бросила, словно невзначай, что дитя-то, мол, «ну, вылитый Гриць». Но Катря знает: Настя никогда не видела этого ребенка. Да и разве мало ночевало у Крутьчихи заезжих людей, разве не стоял у нее на квартире всю зиму инженер из Межколхозстроя? И Гриць клялся. Страшно клялся! У нее не хватило сил не поверить этим клятвам. Впрочем, и жить дальше так не хватало сил. Катеринины слезы, Катеринино горе — все дошло до последней грани, за которой уже нет примирения, нет прощения. И Гриць умел почувствовать эту грань. В такие дни он приходил домой пораньше, приносил детям гостинцы, рубил дрова и даже ходил с чайником на ферму за молоком. И вот сейчас эта грань, кажется, была последней.
Вот уже четвертый месяц, вечерами, когда она, как обычно, хлопотала возле печи, с лежанки свисали босые ноги Гриця в синих шевиотовых галифе и долетал пискливый Оленкин голос. За это время Катерина несколько раз ходила с Грицем в клуб, и он вел ее под руку, как в недавнюю пору молодости. И в клубе не оставлял одну, разве только ненадолго, когда выходил покурить. Как раз в это время и пошли слухи, что Крутьчиха передала: кому-то свою лавку и упаковывается, собирается куда-то выехать. Нагулялась, нажировалась, да и в Грице разуверилась. Когда бы Катеринина воля, она издала бы указ выдворять таких куда-нибудь в далекие, пустынные места.
Но что же случилось? Почему так странно усмехалась Настя? Снова Гриць напился?
Темень уже окутывала село. По хатам кое-где замигали огоньки. В конторе колхоза, где работал бухгалтером Гриць, тоже моргал на окне подслеповатый каганчик. Только подошла она к крыльцу, как вдруг из-за кустов, из темноты, навстречу ей качнулась высокая фигура. Гриць!
— Катя... ты только...
Этот голос, глухой, чужой, подсек Катерину, как шальная пуля былинку в поле. Если бы не ухватилась за штакетник, наверно, упала бы. Застыла в молчании, ожидая следующего удара. Он тоже молчал. Вокруг них залегла глухая тишина, отгородила их от всего света. Только листопад да прерывистое дыхание Катерины нарушали ее.
— Я тут ни при чем, ты поверь!.. Она, сука... в контору, на мой стол... — наконец, выговорил он.
Как кленовый лист, оторвавшийся от ветки, упало сердце. Ниже. Ниже... Она еще не охватила всего умом, а оно уже постигло все. И Катерина медленно направилась к дверям.
Он что-то бормотал вслед. Его пьяное лицо морщилось, как у больного. Он был слабодушным человеком и всегда искал развлечений в чужом доме и спокойствия, уюта в своем. И находил этот уют, и наслаждался им. Он боялся утратить его, боялся потерять ее.
Но сейчас она не слушала его. Странно: в конторе — никого. Из-под двери бухгалтерии просачивается слабый свет. Она потянула за ручку, и дверь заскрипела. На этот скрип отозвался другой звук, из левого угла, где стоял Грицев стол. На нем белел продолговатый пакетик. Он шевельнулся, кашлянул и залился тонким плачем. Сложенные неумелыми мужскими руками концы пакетика распались, и наружу высвободились ручки и ножки. Ребенок замахал ими в воздухе и еще отчаяннее залился плачем. Видно, он недавно заснул и был разбужен скрипом дверей.