Хотя прошлое изрядно стёрлось из памяти, этой ночью Самарказу снились сцены из той жизни, в которой он был карателем. Лица убитых представали перед ним бесконечной чередой, он чувствовал запах горелой плоти и крови, слышал крики отчаяния и боли, о которых успел забыть. Все ужасы прошлого воскресли перед ним за одну единственную ночь.
А на следующий день он узнал за завтраком от Алета, что перед рассветом во дворец Зик-Армаха пришёл странник. Это был старый Махраджан, пророк Несущего Свет. Его приняли с почётом, отведя отдельные три комнаты в южном крыле замка, где жил сам паша. Махраджана звали Йамирриб, и он пришёл из соседнего княжества, где правил паша Цурак-Иших.
Всё утро святой человек молился, а потом говорил с Зик-Армахом в его покоях. О чём — никто, кажется, не знал. После этого паша спешно собрался и уехал с личной охраной и ближайшими советниками неизвестно куда, а дворец опустел. Виднелись только силуэты стражников на крепостной стене, да расхаживали слуги, занимавшиеся своими обычными делами. Не слишком ретиво, ведь следить за ними и занимать поручениями было особо некому.
Когда к Самарказу пришёл озадаченный Алет и сказал, что Махраджан Йамирриб желает говорить с ним с глазу на глаз, охотник был удивлён ещё больше, чем помощник церемониймейстера, но от встречи с пророком Несущего Свет, естественно, уклоняться не посмел, тем более что это была великая честь.
Глава 9
Алет проводил его в южное крыло замка и, попросив подождать, постучал в дверь Махраджана.
— Входите, — донеслось негромко до Самарказа.
Голос был старческий и тихий, но чистый. Так порой скрипят ворота, которые тревожит лёгкий южный ветер.
Едва приоткрыв дверь, Алет проскользнул в комнату и появился вновь через несколько секунд.
— Махраджан Йамирриб просит вас зайти, — сказал он Самарказу.
Охотник робко отворил дверь пошире и вошёл в просторную комнату, стены который были увешаны дорогими коврами. На полу тоже лежали настоящие произведения искусства. Однажды Самарказу довелось видеть своими глазами, как изготавливаются подобные ковры. Женщины нарезали крашеную шерсть и заталкивали её специальными раздвоенными иглами между нитями частой, жёсткой сети, затем с одной стороны заливали клеем, а с другой — постригали. Ещё более дорогие ковры не заклеивались. На них шерсть с изнанки завязывалась множеством узелков. Самое же сложное было сделать из ворса цветной рисунок. Ковры, которые красились после изготовления, считались не такими хорошими и стоили намного дешевле.
Всё это пролетело в голове Самарказа, как пущенная из арбалета стрела — в мгновение, пока он искал глазами хозяина комнаты. Тот расположился у восточной стены лицом к охотнику. Старик в золотых одеждах сидел на горе полосатых подушек. Золотая чалма лежала на полу справа от него. Лицо у святого человека было смуглое, как морёное дерево. Его покрывала сеть глубоких и мелких морщин, так что трудно было даже предположить, сколько ему лет.
— Входи, — сказал Махраджан. — Садись, — загорелая ладонь указала на ковёр, лежавший перед пророком.
На нём был изображён небесный бой многорукого существа с каким-то странным, похожим на гигантского червя драконом.
Самарказ поклонился так низко, как только смог, и сел, подвернув под себя ноги.
— Молился ли ты сегодня? — спросил Махраджан, глядя Самарказу в глаза.
У него самого глаза были светлыми, как олово, а взгляд — открытым.
— Я молюсь каждое утро и каждый вечер, Махраджан, — отвечал Самарказ с поклоном.
— Значит, за тобой нет грехов?
— Есть, Махраджан.
— Тяжёлые?
— Тяжёлые, Махраджан.
— Как же ты хочешь замолить их? — святой человек спрашивал спокойно, словно вовсе и не о спасении души шла речь.
Самарказа это удивило, но он прежде не разговаривал с пророками Несущего Свет, так откуда ж ему было знать, как они говорят с обычными людьми.
Обругав себя, Самарказ лишний раз поклонился и сказал:
— Я молюсь, Махраджан, и надеюсь, что Мард-Риб в своей бесконечной милости простит меня.
— Милость сына Яфры неиссякаема, но он не раздаёт её направо и налево. Только искренне раскаявшийся, ежесекундно мучающийся из-за содеянного, удостоится прощения, — проговорил Махраджан. — Таков ли ты?