— А как же, — Андрон вздохнул в ответ, и в голосе его скользнула безнадежность. — Уже и днем повадился.
Все ясно — и мой Арнульф со мной. Бетховену и не снилось…
— Ладно, пойду, — глянув на часы, Тим поднялся, быстро напялил военный, купленный по случаю тулуп, ложную, подареную тещей, ушанку из крысы. — А то будет как в песне, метро закрыто, в такси не содят.
— Я тебя провожу, — Андрон набросил на шею шарф, вжикнул молнией «аляски» на меху, — вечерний моцион не повредит. Чтобы был крепкий и здоровый сон — никаких поллюций.
— Знаем, знаем, солнце, воздух, онанизм укрепляют организм, — в тон ему оскалился Тим, и они пошли из спящего, охваченного тишиной дома, их торопливые шаги гулко раздавались под лепными сводами.
На улице морозило, и изрядно — хоть весна и не за горами, но февраль, не сдаваясь, брал свое.
Они дошли до остановки, закурили и, укрываясь от ветра, встали у витрины магазина, мертвой, скудной и заиндевевшей. Килька, килька, килька. Балтийская, в томатном соусе, горой. Ничего не осталось в этом мире, только холод, снег и килька. Господи, какая скука! Наконец шумно подкатил трамвай, красный заснеженный сарай на колесах.
— Покеда, брат…
Андрон пожал Тиму руку, посмотрел, как тот запрыгивает в вагон, подождал, пока трамвай отчалит. Выщелкнул окурок и понуро побрел домой. Ну и холодрыга. Ни людей, ни собак, ни блядей… Э, а это кто? Никак Светка? Да, да, несчастная, с красным носом, десятирублевая девушка отлавливала клиента с мотором, но редкие автолюбители проезжали мимо…
— Привет, Светка, — обрадовался Андрон и принялся активно бороться с одиночеством. — Пойдем-ка! Презер мой, кончу быстро.
Однако дело молодое, затянулось до утра. Когда Андрон проснулся, первое что он увидел, был густо наштукатуренный курносый Светкин профиль. Она что-то бормотала во сне и улыбалась совсем по-детски.
Хорст (1979)
Небо над ночным Каиром было необыкновенно ясным, призрачно таинственным, в россыпи крупных звезд. Его подсвечивала полная луна, дырявили минареты, надежно подпирала Цитадель, построенная еще самим Садах эд-Дином на вершине горы Мукаттам. К ее подножию и вела дорога, которую указывал Али, — мимо известного своим базаром квартала Хан эль-Халили, минуя знаменитую средневековую мечеть Аль-Азхар, оставляя позади кузницу исламских кадров, авторитетный богословский университет, называемый так же Аль-Азхаром. Путь лежал в Город мертвых, бесчисленное скопище надгробий, склепов и могил времен фатимидов и мамлюков, занимающее территорию целого квартала и пользующееся зловещей репутацией.
На первый взгляд все здесь обстояло благополучно — в дремучих зарослях акаций и пальм угадывались остовы мечетей и мавзолеев, звонко перекликались беспечные ночные птицы, горели кое-где веселые костры, отбрасывая отсветы на человеческие лица — угрюмые, осунувшиеся, не располагающие к знакомству. Все верно, мертвые — они без претензий, могут и потесниться… В воздухе, теплом и тугом, висели запахи земли, прели и готовящемся на костре кошары — жуткой смеси бобов, фасоли, чечевицы и один аллах ведает чего еще…
«Да, тяжеловато на ночь-то», — Ганс потянул носом бобовую струю, тягуче сплюнул.
— Эй, парень, далеко еще?
За плечами он тащил ранец огнемета. Да и остальные серпентологи прибыли на кладбище совсем не налегке — кто с «ремингтоном» двенадцатого калибра, кто с ностальгическим «шмайсером», заряженным разрывными пулями, обер-лаборант Сварт Флеккен, огромный и мощный как скала, пер трехпудовое взрывное устройство — адскую машину, управляемую по радио. Мелочиться не стали, чтоб хватило всем. И Змееводу, и Муррам, и прочей ядовитой сволочи. Серпентологи как-никак, специалисты по гадам.
— Уже близко, совсем, — Али до шепота понизил голос, непроизвольно замедлил шаг и указал на четко видимый на фоне неба исламский полумесяц со звездой. — Там Змеевод, там.
Заросшая, когда-то прямая как стрела дорожка скоро вывела к заброшенной, взятой в плен кустарником мечети, у подножия ее стоял массивный белого, потемневшегося от времени камня мавзолей. Это было настоящее произведение искусства — прекрасные пропорции, филигранная резьба, тончайшие, похожие на пену кружева из мрамора. Усыпальница казалась призрачной, нереальной, порожденной красноречием Шахерезады, однако все очарование сказки разрушала вонь из заболоченного, сплошь поросшего лотосами водоема.
— Так значит, говоришь, внутри один человек? — Хорст мягко взял Али за плечо, чувствительно сжал пальцы. — Ты ничего не путаешь, мальчик? Ничего?
В тихом голосе его звучал булат.
— Да, добрый господин, один. Проводник. Только он знает дорогу к Змееводу, — он с усилием проглотил слюну, яростно, гораздо громче, чем говорил, вздохнул. — Я видел, как отец заходил внутрь. О, отец! О, аллах! О, я отомщу!
Однако, судя по его виду, это были всего лишь слова, жалкий, испуганный лепет.
— Ладно, стучи. Только ты уж не подведи меня, мальчик, не подведи, — Хорст с ухмылочкой отпустил его, сделал красноречивый знак Гансу и взвел курок автоматического, стреляющего разрывными пулями парабеллума. — Внимание, начали. Али — вперед.
— Да, добрый господин, — прошептал тот, на негнущихся ногах подошел к двери усыпальницы и троекратно постучал. Дробно и отрывисто, словно дятел.
Ему ответили без промедления, на древнеарабском, бодрым, невзирая на ночное время, тягучим голосом. Али тоже сказал что-то в тон, гортанно, заунывно и заумно, глухо лязгнул несмазанный засов, древняя, с остатками чеканки дверь приоткрылась. Тут же она распахнулась настежь, лаборант Пер мягко перешагнул порог и приставил дуло к голове упавшего на пол смуглокожего человека — он, как и говорил Али, был в усыпальнице один.
Внутри мавзолей был великолепен — гранитное надгробие в центре, бронзовое, дивной работы ограждение вокруг, синие, желтые, ярко-красные цветы, вырезанные из камня и распустившиеся на стенах. Впечатление торжественности не нарушала даже деревянная лежанка, затертая, грязная, убого скособочившаяся в углу. В целом усыпальница сильно смахивала на прихожую, за которой открывается дорога, если не в лучший, то уж явно в мир иной. А смуглокожий человек на полу напоминал привратника.
— Ну все, все, — Хорст играючи приподнял его, тряхонул как куклу, похлопал по щекам, и едва тот ожил, дернувшись, открыл глаза, ласково и нежно улыбнулся. — Давай, к Змееводу веди.
— О, аллах! Какой еще Змеевод? — смуглокожий громко застонал, всхлипнув, потрогал голову, и по щекам его градом покатились слезы. — О, горе мне несчастному, горе! О, аллах, чем я прогневал тебя в этой жизни, какой еще Змеевод? Я старый и больной, никому не нужный мусульманин. Не знаю никакого Змеевода. Пророком Мухамадом, да светится его имя, клянусь!
— Врешь, врешь, ты, собака! — Али с неожиданной горячностью подскочил к нему и с силой, резко вскрикнув, пнул его в пах. — Пачкаешь своими грязными губами Мухамада, да светится его имя в веках! Я видел, как ты открывал дверь моему отцу, когда тот ходил к Змееводу. Ты, шакал, падаль, ослиный хвост! Вот тебе за отца, вот тебе за пророка!
И он снова попытался пнуть смуглолицего — еле оттащили.
— У тебя хорошая память, мальчик, и сильные ноги, — прохрипел тот, скрючившись, и вдруг резко плюнул кровью Али на башмак. — Но длинный язык. Будь ты проклят! Мамира, кабира, барит, китира сохн… Сказал, не знаю никакого Змеевода да и знать не хочу. Я просто старый больной араб. Иль хамдуль илла!
— Ну как знаешь, мусульманин, — Хорст глянул на часы и сделал знак Гансу. — Приступайте.
Время разговоров закончилось, началось время действий. Решительных и безоговорочных. Ганс был профи и не привык, чтобы ему повторяли дважды — опрокинув смуглолицего на пол, он прижал ему голову коленом, вытащил свой верный золинген и начал ампутацию уха. Не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой. В ответ — бешеные крики, кровь, судорожные телодвижения, но ни малейшего желания познакомить со Змееводом.
— Так, так, так, — Ганс нахмурился, отшвырнул хрящи и взялся за клиента со всей решительностью — с треском распорол ему штаны, сдернул до колен и приставил нож к его мужской гордости. — Ну, швайн, сейчас будет как с ухом.