«Чертова жара», — обливаясь потом, нарезал Андрон круги по пятаку — бдил, заполнял квитанции, следил за чистотой, гаркал на цыганок, чтоб не забывали, кто здесь главный, а сам все думал о шикарной завгостиницей. Красивая баба, и вроде не дура, с головой. Ладно, недолго ждать осталось, посмотрим…
А жизнь вокруг кипела. На углу ветеран мелкой розницы Васька торговал бананами из ларька и конечно же, гад, работал «на педали», обвешивал почем зря. Девки из кафе, замочив еще с вечера в чану сардельки, бойко, под очередь, пихали их с ресторанной наценкой. Приехал на красных жигулях матерый человечище прыщавый дядя Миша. Оставив из конспирации машину за углом, принес мешок с гвоздикой, оглянулся и дал знать брылатой Марфе — все как уговаривались, чавелла, деньги против стульев. Дядя Миша работал в крематории, заведовал процессом кантования гробов в топку. Так что цыганская братия без цветка революции не сидела. А вот Варька у него гвоздику не брала, отоваривалась у ментов с Пискаревского кладбища. Собственно как отоваривалась — ночью отстегивала червонец-другой, чтобы отвалили в сторону, да и навещала Маму-родину и надгробия павшим героям. Полежите и без цветов, бог, он велел делиться.
Неистовала рыночная стихия — шум, гам, суета, тонкое благоуханье роз, вонь невывезенных баков, всезглушающий шелест денег, денег, денег. Однако, слава богу, всему приходит конец. Ровно в семь Андрон стал собираться — выдрал инвентарь, проинструктировал уборщика, вымыл под краном торс по пояс, а ноги по щиколотку. Гусар он, блин, или нет. С грохотом задраил будку, получил с цыганок бакшиш и подгоняемый гормонами отправился на рандеву. Аккурат в означенное время он уже звонил в квартиру двадцать семь, что в большом девятиэтажном доме на углу Гражданского и Луначарского. С шоколадно-вафельным тортом «Невский», бутылкой советского шампанского и улыбкой состоявшегося Казановы.
— А, это вы, Андрей? — дверь без церемоний открыла Оксана Дмитриевна, с улыбкой подала ухоженную, с шелковистой кожей руку. — Привет. И не пора ли нам перейти на «ты»? Зови меня просто Ксюшей.
Она была босиком, в легкомысленной маечке и жутко сексуальных, из обрезанных джинсов шортах. Выглядела сногсшибательно. В прихожей тоже было здорово — в огромном, во всю стену зеркале отражались вешалка, рога и что-то модернистое в ажурной рамке. Мореные под дуб панели сразу создавали ощущение респектабельности и комфорта — не прихожая, приемная генсека. В кухне тоже было ничего — не наша мебель, холодильник под потолок, мудреная, похожая на машину времени, кофеварка. Однако несмотря на вычурную обстановку держала себя Ксюша с завораживающей простотой.
— Ну что, разговорами сыт не будешь? — ловко накрошила всего, словно для салата, залила квасом, добавила сметаны. — Окрошка, сэр.
Не забыла и обещанные рюмочки для чая, посмотрела их на свет, достала из холодильника початую бутылку.
— Виски ред лейбл, сработано ин не наша.
В каждом ее движении сквозили уверенность, неспешность и спокойная естественность человека без комплексов. Ничем не обремененного и живущего без проблем. В полном согласии со своей натурой.
— Да, сработано на совесть, — Андрон, не церемонясь, выпил, одобрительно кивнул и принялся хлебать окрошку, к слову сказать, весьма и весьма недурственную. — Очень вкусно.
— Я рада, что тебе нравится, — Ксюша усмехнулась, выдержала паузу и спросила прямо-таки с материнским участием: — Котлеты разогревать?
Это натуральные-то свиные, с корочкой и косточкой? Разогревать, разогревать и немедленно! Лесного санитара не видали?
Хорошо было с Ксюшей, вкусно, нестеснительно и просто. Не нужно было думать, что сказать, как себя вести, изображать хорошие манеры и возвышенную работу мысли. Можно было быть естественным, не кривить душой и не вписываться в установленные рамки. Быть самим собой. Давно уже Андрон не чувствовал себя так славно.
Допили виски с красным лейблом, потом открыли с черным, хлопнули бутылочку шампусика и естественно по летнему-то времени набрались. Весьма. А набравшись, само собой разговорились — о том, о сем, и конечно же по душам. А потом как-то само собой получилось, что закружились у них хмельные головушки, и пришли они в себя только глубокой ночью. На необъятном водяном матрасе, упругом и в то же время мягком, позволяющем отлично поддерживать нужный ритм.
— Нет, ты не рядовой гусар, — блаженно потянувшись, Ксюша чмокнула Андрона в шею, и воркующая нежность послышалась в ее голосе, — ты генералисимус. Фельдмаршал.
В этот миг на улице истошно скрипнула, завизжало, и раздался звук, будто кувалдометром припечатали жестняную банку. И наступила тишина.
— А, еще один, — Ксюша перекрестилась, трудно поднялась и, пошатываясь, подошла к окну. — Ну конечно же, выноси готовенького. Хоть бы фонарь бы повесили, сволочи, а то один за другим бьются. Бум, бах, трах.
Вот то-то и оно, что трах… Ксюша со спины была так соблазнительна и прекрасна, что Андрон не удержался, встал, обнял ее, прижался губами к розовому ушку и…
Разомкнули они объятья все на том же матрасе уже под утро.
— Господи, хорошо-то как, что я выходная, — Ксюша без сил перевернулась на живот, поцеловала Андрона и коротко, как-то буднично спросила: — Сегодня придешь?
— Приду, — истово как на духу ответствовал Андрон, поднялся, сходил в ванную, налил себе чаю покрепче и с раскалывающейся головой отправился на службу — проклятье тебе, зеленый змей. Начал, гад, с яблока, а кончил виски и джином…
Утро было как в гадючнике — теплое и сырое. «Ну, быть грозе», — выбравшись из подъезда, Андрон двором прошелся вдоль дома, вывернул на Гражданский и вдруг притормозил, сразу вспомнив верину ремарку «бум, бах, трах». Багровая, помнившая еще, как видно, победу над целиной «Победа» врезалась в постамент указателя «Наша цель — коммунизм» на углу Луначарского и Гражданского. Указатель был железнобетонным, установленным на века, и «Победу» победил без труда. Курс на коммунизм не поменялся ни на йоту.
Хорст (1978)
— А, это ты? Заходи, заходи, — Хорст гостеприимно поманил Али внутрь номера и указал ему на глубокое, добротной кожи кресло. — Садись, не стесняйся. Что, на улице жара?
Здесь, в пятизвездочных аппартаментах было как всегда освежающе прохладно — кондиционеры работыли на славу.
— Жарко, добрый господин, очень жарко, — Али почтительно кивнул, с вежливостью улыбнулся и медленно опустился на самый край кресла. — Змейки бодры как никогда, скорпионы исходят ядом…
Агатовые глаза его лихорадочно бегали, пухлые губы пересохли, грязные руки дрожали — вот это да, вот как живут белые люди! С винтом от аэроплана под потолком!
— Да, значит, урожай будет знатный, — Хорст на мгновение почувствовал себя Епифаном Дзюбой, сразу вспомнил Марию, вздохнул. — М-да. — Крякнул, резко позвонил, барственно скомандовал запыхавшемуся коридорному: — Мороженое, сифон, малинового сока. — Кивнул на мгновенно появившийся поднос, подмигнул Али: — Угощайся, будь как дома.
— Спасибо, добрый господин, — тот осторожно, словно кобру, устроил в пальцах ложку, ткнул ею в шарик крем-брюле, опасливо пригубил содовой — ух ты, холодная, а кипит! А сифон шипит как рассерженная кобра, но не кусается совсем. Правда, плюется как верблюд… Эх, живут же белые люди!
— Что, нравится? — Хорст благожелательно глянул, как Али орудует ложкой, закурил десятидолларовую сигару, шумно выпыхнул ароматный, пахнущий Гаваной дым. — А домашние-то хлеба чем тебе не по нраву?
Участливо так спросил, сердечно, изображая всем видом понимание, сострадание и доброжелательность. Глянуть на него — не заезжий янки, отец родной, папа.
— Не хочу всю жизнь в грязи. Не хочу со змеями, — вздохнув, Али воткнул ложку в недоеденное мороженое, отпихнул едва ополовиненную креманку, и в голосе его, тихом и прерывистом, послышался страх. — Не хочу, как мой старший брат Ахмат. Жить хочу. Без Змеевода. Без «Рифаи».
— А что тебе известно о «Рифаи», мальчик? — вкрадчиво, но очень твердо осведомился Хорст и положил свою ладонь гостю на плечо. — Расскажи мне.