Лев Арье** открыл глаза. Пчела исчезла. Жужжал зуммер.
–
Доброе утро, мой мальчик! – услышал он знакомый голос.
–
Доброе утро! Има,***ты из дома или из больницы?
–
Из больницы, дорогой. Видно, она и станет моим последним домом. Позови Нану!
–
Сейчас. Подожди, пожалуйста.
–
Има! Доброе утро! Как дела? – Нана говорила с параллельного аппарата.
*Метехский замок – в Тбилиси над Курой.
**Лев Арье: Лев (иврит) – сердце; Арье (иврит) – лев. В данном сочетании – это прилагательное: льва.
***Има – мама (иврит). Здесь: семейное прозвище.
Лев положил трубку. Его мучило подсознательное беспокойство, вызванное ночным видением. Самого сна он почти не помнил, но ощущал приближение какого-то фатального события.
Он сел, принял позу лотоса и занялся медитацией. Долго не удавалось преодолеть беспокойство, расслабиться, сосредоточиться.
–
К тебе можно? – вмешательство извне прервало ещё не начавшееся занятие. Не дожидаясь приглашения, Нана вошла в комнату сына:
–
Через два дня начнут проводить курс химиотерапии. Има в очень подавленном состоянии. Я, как могла, утешала её. Скажи, она умрёт?
Лев сидел на своей жёсткой тахте в прежней позе и смотрел на мать.
–
Ты меня слышишь?
Лев закрыл и открыл веки.
–
Ты можешь мне ответить?
Мать, наученная долгим опытом, знала, когда можно тревожить сына, а когда нельзя.
–
Чего ты молчишь? Ты что, не видишь, что мне страшно от одной только мысли, что Има может умереть.
Лев сделал глубокий выдох, облокотился о стенку, выпрямил ноги и заложил ладони за затылок. Нана увидела искорку раздражения во взгляде сына. Она сложила руки на груди, но не отступила. Сын улыбнулся, встал, подошёл к ней, обнял, заглянул в глаза и сказал:
–
Судя по голосу, в ближайшие годы она смерти не дождётся. Не нужно нервничать. Помнишь, за год до болезни я сказал, что начинается тёмная полоса в её жизни. Эта полоса длиною в три года. Через год, когда она заболела, я сказал, что это последняя болезнь в её жизни, но умрёт она не от неё. А по гороскопу со вчерашнего дня начался период её эмоционального подъёма и физического возрождения. В течение ближайших пяти лет никакие трагические случайности нашей Име не грозят.
Мать уткнулась ему в грудь и замерла. Глядя куда-то вдаль, он продолжил:
–
А вообще… Повидать бы её, успокоить.
–
Ой, Лейбеле! – в порыве нежности она часто называла сына любимым именем своего деда, Соломона, – Има про
сила приехать и привезти всё для седера. Через неделю Пейсах*. Она хочет в своей палате провести седер** для всех больных евреев.
– Вот! Вот она, наша Има! Ай, да примадонна с вывертами! Это же надо? Кричит, что одной ногой в могиле, – Лев вдруг так развеселился, что мать, не поняв причины веселья сына, даже попятилась от него, – а сама бунт поднимает! Это же надо! В первопрестольной христианской православной Москве, да ещё в столице ортодоксального материализма, больной философ всенародно справляет пейсаховый седер! Я сказал, что она от болезни не умрёт? Ошибся! Своей смертью она не умрёт! Прибьют нашу бунтарку либо христиане, либо нехристи, либо ещё кто-нибудь. Повезу я ей седурим. Готовь мацу и свечи, мама.
« »
–
Шалом! – прошептал Леван, наклонившись над спящей тёткой своего отца. – Гамарджоба,*** Имули!
В семье Арье все давно позабыли, что эту шестидесятивосьмилетнюю, всё ещё красивую даму звали Натали Арье, как и зафиксировано в её личных документах. Семейное звание Има появилось с лёгкой руки любимого внучатого племянника, который сейчас стоял на коленях у изголовья её постели.
–
Если ты не откроешь глаза, то не увидишь букет прекрасных, ещё влажных от росы роз из Тбилиси, – пригрозил он больной, – отдам их твоей соседке по палате, она от радости выздоровеет, влюбится в меня и попросится замуж. Я не смогу ей отказать, и ты потеряешь возможность командовать мною.