«Так пусть же Красная… непобедимая… своей мозолистой рукой…»
К чему ведёт такая строевая подготовка предугадать несложно — или мордой в снег до полного посинения, или в лапы рабоче-крестьянской милиции, очень даже загребущие, между прочим. Не будет ни болгарской, коричневого колера дублёнки, ни дивной шапки из австралийского опоссума, ни завалявшегося в карманах презренного металла, подделывание которого преследуется по закону. Опять-таки все кончится радикальной синевой — по всей роже. Словом, перспективы у марширующего ветерана были безрадостны. Это у лапинского-то однополчанина, с честью проводившего того в последний путь? Ни в жисть!
— Иван Ильич, вольно! Оправиться! — скомандовал Андрон и вытащил из снега ушанку из опоссума. — Давай, бери шинель, пошли домой. Ты где живёшь-то?
— Товарищ генерал, представляюсь по случаю вступления в должность!
Вытянувшись, отставной майор принялся рапортовать по всей форме, однако, так и не закончив, все же дал надеть многострадальную шапку и застегнуть облеванный тулуп, с третьей попытки припомнил номер телефона.
— Санитар! Санитар! Звони на базу! Пусть высылают транспорт. А я пока вспомню пехоту и родную роту, и тебя, за то, что ты дал мне закурить…
Андрон дотащил гвардейца до автомата, стрельнул две копейки, позвонил.
— Хэллоу, — ответил ему певучий женский голос, полный самоуверенности, неги и спеси, — говорите же, пронто, пронто.
Тим объяснился кое-как, замёрзшие губы неважно слушались его. Не в болгарской дублёнке — в курточке на рыбьем меху.
— Так, папахен в своём репертуаре. — Спеси в голосе поубавилось, он сразу сделался решительным и командным. — Вы там где? На углу Обводного и Лермонтовского? Стойте, где стоите, буду через сорок минут.
И первая повесила трубку, стерва. Однако слово сдержала. Не прошло и часа, как со стороны Московского подлетела бежевая «шестёрка» и резко, так, что колёса пошли юзом, дала по тормозам. Прислонённый к телефону-автомату Иван Ильич машину узнал и, перестав бубнить себе под нос о том, что «часовой не должен отдавать винтовку никому кроме своего прямого начальника», вытянулся, отдал честь и скорбно констатировал:
— Трындец!
Из «Жигулей» между тем вылезла не то чтобы краса, но, в общем-то, девица, подбоченясь и не обратив на Ивана Ильича ни малейшего внимания протянула Андрону руку.
— Здравствуйте, Костина… Мне кажется, мы с вами уже где-то встречались. Хотя можно и ошибиться, столько лиц, столько встреч…
Она убрала руку и с презрением посмотрела на Ивана Ильича.
— В машину, пропойца. Очухаешься, поговорим.
Да, та ещё была девица. Тоже в дублёнке, но песочной, афганского пошива, в шапке из вольной норки, в невиданных, кремового цвета сапогах. Нос в меру курнос, губы бантиком, фиалковые глаза светятся праведным гневом.
— Слушаюсь…
Иван Ильич отклеился от автомата, шагнул было к «Жигулям», но тут же его бросило на снег, и он принялся барахтаться в сугробе, вставая на карачки, опускаясь на брюхо и невнятно комментируя происходящее:
— Черт знает что такое. — Девушка закусила губу и просительно посмотрела на Андрона: — Ну что прикажете с ним делать?
Нормально сказала, по-человечески, без гонора и спеси.
Андрон достал гвардейца из сугроба, засунул в «Жигули» и сам с наслаждением залез в отдезодо-рированное, пахнущее ёлкой тепло салона.
— Поехали.
Эх, хорошо, не «Жигули» — Ташкент!
— Меня зовут Анжела. — Девица живо юркнула за руль и, пустив мотор, включила «поворотник». — А вас? Андрон представился, двигатель взревел, машина, буксуя колёсами, тронулась. Покатили, вихляясь на наледи, вдоль главной городской клоаки, на Новомосковском мосту ушли направо и, пересекая всякие там Киевские, Рощинские, Заставские и Благодатные, направились аж за Среднюю Рогатку на Пулковское шоссе. Миновав гостиницу, зарулили в карман, проехали два блочных корабля и пришвартовались у третьего, аккурат у мидл-шпангоута.
— Аллее! Папахен, на выход, — резко скомандовала Анжела, но отставной майор размяк в тепле, почивал сном младенца и был абсолютно неподъемен.
Пришлось Андрону выволакивать его из «Жигулей» и транспортировать на четвёртый этаж, потому как по закону подлости лифт, естественно, не работал. Ну вот наконец обшитая дерматином дверь, прихожая с рогами, зеркальный коридор, душная, обставленная с чудовищной безвкусицей комната — все дорогое, аляповатое, не на своих местах. Финский, разложенный наполовину диван принял ветерана в свои объятия, и он, почмокав слюнявыми губами, затих, вытянулся — отвоевался на сегодня.
— Ой, Ваня, Ваня, какой же ты, Иван, дурак… Верная подруга жизни, плотная, крашенная хной, грустно махнула пухлой, густо окольцованной рукой и принялась разоблачать его.
— Спасибо вам, Андрей. — Прикрыв дверь опочивальни, Анжела вышла в коридор, сняла перчатки, шапку и, бросив их на вешалку, достала четвертак. — Вот, хватит?
Каштановые волосы она стягивала «хвостом», но не на затылке, а сбоку, что делало её похожей чем-то на одноухую таксу. К слову сказать, вопреки породе весьма длинноногую.
— Я его не за деньги пер. — Андрон насупился, пошмыгал носом и хмуро взглянул на благодетельницу.
— По доброте душевной.
Благополучная разряженная сучка. Хорошо ей при «Жигулях» да в дублёнке, думать, что деньги — это все. Андрон вдруг всей кожей ощутил жуткое убожество своей кроличьей обдергайки, лёгонькой не по сезону куртки, грубых «скороходовских» говнодавов, такому грех не подать.
Не разговаривая более, он повернулся к двери и хотел уйти, но Анжела мягко придержала его за локоть.
— Не желаете денег, и не надо. А как насчёт чаю? Голос её заметно потеплел, фиалковые глаза светились удивлением и интересом. Так смотрят на юродивых, не от мира сего.
Ладно, чаю так чаю… На кухне — шик, блеск, красота. Чешская мебель, венгерская сантехника, поражающий воображение финский холодильник. По виду храм кулинарии, изысканного вкуса и правильного выделения желудочного сока.