— Ты, брат, давай наворачивай. — Андрон, ни о чем не спрашивая, подкладывал ему в тарелку, от души подливал пивка и себя не забывал, за ушами трещало.
Настроение у него было ровным и безмятежным, все в жизни казалось ясным, преисполненным смысла и определённости. Завтра они с Анжелой идут на «Старшего сына» с Ларисой Луппиан, через неделю прибывает мать с единорогом и детьми, а годиков этак через шесть, если все сложится благополучно, понесёт его с песнями по морям, по волнам. Самый главный майор Семёнов своё слово милицейское сдержал, правда, частично и пристроил Андрона, ни больше ни меньше, как в Институт водного транспорта, на вечерний. «Ты, Лапин, держи сфинктер-то по ветру, — сказал он Андрону веско, с авторитетным видом, — и думай головой, а не анусом. Закончишь судомех, получишь визу, подмахнёшь за кордон. Будешь моряк — в жопе ракушки. По морям по волнам, нынче здесь, завтра там. В общем, грудь моряка лучше жопы старика. Иди учись. Как классик завещал». Эх! И если бы ещё не экзамены эти дурацкие. Правда, майор Семёнов сказал scko, на полном серьёзе — ты, главное, приди, а то они тебя сами в жопу поцелуют. Сынок главнокомандующего из приёмной комиссии нынче стрелам патрульным у Сотникова бегает…
Съели картошку с «камчатской ухой», прикончили поджаристые, с хрустящей корочкой пельмени, не побрезговали и холодцом «любительским» называемым в народе волосатым. Однако только собрались пить чай, как на улице забибикали в клаксон, напористо, занудно, как болельщики на хоккее: тра-та-та-та-та-тра-та.
— Ты смотри, явился не запылился. — Андрон удивлённо хмыкнул, снял с плитки кипящий чайник и вытер ладонью губы. — Это барыга за триппером. Ты здесь посиди пока, не высовывайся. А то начнутся вопросы: кто? что? откуда? Объясняйся, почему и по облику, и по рожам завсегда мы с тобой были схожи. В общем, не скучай.
Он подмигнул, пригладил коротко остриженные волосы и, приосанившись, пошёл встречать Сяву Лебедева — наконец-то тот сподобился почтить вниманием, не прошло и полгода.
— Здорово, здорово! Ну показывай, что тут у тебя, только в темпе, меня люди ждут!
Он был необыкновенно крут, шикарен и действовал с размахом. Взял, особо не торгуясь, весь товар, оглядел с видом знатока чердак, где была расчищена лишь малая толика — пятачок перед боксёрской грушей, хмыкнул, с неодобрением покачав головой, закурил и выразил своё неудовольствие:
— Ты что-то, Андрюха, старый стал, ленивый! Надо рыть дальше! Это же Клондайк, золотое дно! И вообще домик-пряник, мечта поэта. С ним надо работать и работать. Латунные щеколды и бронзовые дверные ручки, мраморные подоконники и дубовые рамы. А в чердачной пыли мухи не е..лись самое малое лет сто. А может, двести. Чудеса…
Он вдруг замолчал, и голос его из начальственно-покровительственного сделался вкрадчивым и таинственным.
— А знаешь, домик-то наверняка заговорённый, может, даже и с привидениями. Я сам один такой знаю, на бывшей Большой Дворянской. Ещё не дай Бог, — он как-то опасливо огляделся кашлянув, перешёл на шёпот, — здесь есть «синий фон».
— Что есть? — не понял Андрон.
— Синий фон. Вроде как языки синего пламени из газовой горелки. Кто такой повстречает — сразу в панику, с ума сходит, внутренности через рот выдавливаются, череп лопается… Ладно, Андрюха, я пошёл, береги себя.
Андрон проводил его, задраил дверь и, торжествуя, с видом разгулявшегося купчины веером швырнул на стол дензнаки.
— Теперь, брат, живём, барыга не подвёл, схавал все разом. И туману напустил — у вас-де домик заговорённый, с привидениями, с каким-то там синим фоном. Хорошо, что не с голубым. В общем, херня, опиум для народа.
— Может, и не херня. — Тим зевнул, усевшись на кровати, откинулся к стене. — В старых местах особая энергетика. А если ещё и спрятано что-то, вообще атас. У нас мужики приехали из-под Херсона с практики, такого порассказали…
И он принялся живописать Андрону о заговорённых сокровищах скифских курганов. Много золота покоится в херсонской земле, но попробуй-ка его возьми. Нарушители заклятия погибают от ударов молний, от укусов змей, от несчастных случаев и загадочных болезней. Страшнее всего, когда охотников за скифскими сокровищами настигают куренные оборотни. Днём эти чудища парят в небе коршунами или рыщут в степи волками, а ночью устраивают расправу с осквернителями курганов. Нет ничего страшнее их жуткой мести. Меркнут звезды и луна, гаснут фонари у злосчастных похитителей, из-под земли поднимается чёрный, непроглядный туман, мерзкий запах которого сводит людей с ума. Они слышат звуки, от которых стынет в жилах кровь, и цепенеют от ужаса самые отчаянные храбрецы. Словом — жуть.
— Вот такие, брат, пироги с котятами. — Тим по новой зевнул, сполз головой на подушку и трудно приоткрыл красные, слипающиеся глаза. — Слушай, я покемарю чуток?
— Дави харю, дави, небось не треснет. Андрон усмехнулся, убрал несъеденный харч в холодильник и с грохотом понёс посуду в мойку.
Таким вот макаром Тим и остался — по принципу: так есть хочется, что и переночевать негде. На следующий день, ни о чем не спрашивая, Андрей побеспокоился о второй плацкарте, застелил её казённым, выбеленным хлоркой бельём, и на этом процедура водворения закончилась — живи. А всякие там россказни о чудесах, привидениях и заговорённых домах забылись сразу. Правда, ненадолго.
Хорст (1970)
В Париже стояла жара. Солнце отражалось в радиаторах машин, в зеркальном нагромождении вывесок, воздух был горяч, словно в римской бане, женщины проваливались каблучками в мягкий, будто восковой асфальт. Август веял духотой и зноем, но это были вздохи умирающего. Лето кончалось, облетали каштаны. Не за горами были осенние дожди, уличная сырость и промозглые ветра. Пока же — голые коленки женщин, приторное благоухание далий, выгоревшие тенты кафе на раскалённых парижских тротуарах. Увы, ни что не вечно под луной…