«Ну и пекло, этот чёртов кондиционер пора на свалку», — Хорст вылез из необъятной, времён Марии-Антуанетты, кровати, сам, не вызывая горничную, налил огромную, из каррарского мрамора ванну. Побрился, привёл себя в порядок, надел халат и ровно в восемь тридцать уже спускался в Зеленую столовую. Сегодня он опять завтракал один — Ганс неделю был в отъезде, а херр Опопельбаум с лаборантом ещё с вечера забрался под землю. На то был свой резон: третьего дня Хорст облагодетельствовал старого клошара, но, как оказалось, клошара не простого, а внука легендарного бродяги, знакомившего ещё Гюго с бескрайними подземельями древней Лютеции. И тот в знак благодарности открыл секретный вход в сложное переплетение коридоров, раскинувшихся под лесным массивом Фонтенбло. Более того — показал огромный алтарный зал, на одной из стен которого Хорст узрел ту самую восьмиконечную звезду, некогда привидевшуюся ему на Кольском, а потом в Египте. Пусть теперь ею любуется херр Опопельбаум.
— Бонжур, мсье Жан. — Вышколенный лакей-обершарфюрер ловко отодвинул стул, помогая Хорсту усесться, налил ему кофе, снял с камина и положил на стол севрский поднос с корреспонденцией. — Мечта, мсье.
— Ладно, ладно, вольно, я сам. Хорст положил салфетку на колени, взялся за еду — овсяная каша поридж, яичница с беконом, безвкусные, в меру подгорелые тосты. В убогой избёнке на Кольском полуострове в компании экс-ссыльнопоселенцев он питался значительно вкуснее. Хоть и в Париже, а ни каких там легкомысленных маседуанов, жареных ракушек и салатов подаваемых в любом бистро. Ничего не попишешь — особая диета, английский стиль. Как и полагается председателю правления крупной оптово-розничной виноторговой фирмы.
Хорст взял наугад письмо, вскрыл грязной вилкой, бегло прочитал: «…в трех бутылках водки „Московская особая“ из реализованной Вами в шестьсот двадцать мест партии найдено 3 (три) заспиртованные особи насекомых, одна из которых классифицируется как муха зелёная навозная, а две других таракан запечный обыкновенный. В качестве моральной компенсации…» «Нет, пусть уж Ганс разбирается со всем этим. — Хорст отшвырнул письмо, морщась, приложился к кофе. — У него природный дар к торговле, видимо, были евреи в родне. Скорее бы возвращался, что ли».
Такие вот дела — Ганс спекулирует на ярмарке в Шампани, херр Опопельбаум роется в земле, а он сидит в четырех стенах и есть блевотную овсянку без соли. А как быть, если накопилась работа на дому, срочная и неотложная? Собственно, как на дому — в мрачном трехэтажном особняке с видом на Елисейские поля, просторном, с бетонированным подвалом, с балконами и эркером. Кадрированную роту разместить можно. Плюс хороший ружпарк. Ну, положим, роту не роту…
Когда дошло до плам-пудинга, Хорст продемонстрировал твёрдость характера, встал, скомкал салфетку и направился к себе. На третий этаж, коего занимал ровно половину. Поднявшись на площадку лестницы, он повернул налево, задумчиво прошёл сквозь анфиладу комнат и отпер дверь последней, угловой, более напоминавшей глухую келью. Окон здесь не было, свободного места тоже — все пространство занимала мощная электронно-вычислительная машина, сделанная на заказ в Америке, Силиконовой долине.
«Ну давай, давай, включайся», — Хорст повернул пакетник, щёлкнул рубильником, надавил кнопку «Пуск». Вот так, ключ на старт, дай Бог, чтобы полетела. Зашуршали лопастями вентиляторы, завертелись шайбы с магнитной лентой, вспыхнул, начал разгораться бочкообразный иллюминатор монитора. Десять секунд — полет нормальный. «Ну, с Богом», — Хорст устроился на винтовой, словно у рояля, табуретке, клацнув клавишами управления, взял вступительный аккорд, вгляделся. На экране высветилась пышногрудая блондинка, та самая, знакомая и по Египту, и по Багамам, и, наверное, ещё по полудюжине географических названий. Валерия Евгеньевна свет-Воронцова, теперь уже полковник. Вот она, вся как на ладони, стерва. Год рождения, рост, вес, размер ступни, объём бёдер, талии, номер бюста. Венеру Милосскую ваять можно. Вот, вот, руки бы ей и оторвать, чтобы не лезла, куда не надо. Заодно с носом, чересчур длинным. Впрочем, нет, нос совсем не плох — породистый, гордый, правильной формы. Оно и понятно, не с суконной фабрики, из графьев. Муж её, полковник-чекист Тихомиров, занимался поисками золота Роммеля, в Ливии был пленён племенем сенусси, медленно кастрирован, клеймён железом и мученически убит. Мать, почётный чекист полковник Воронцова, знавала ещё Дзержинского, пережила с десяток чисток и ныне благополучно здравствовала в Ленобласти, жируя на персональной пенсии. Семейка, такую мать. Сама же Валерия Евгеньевна жила одна, в строгости, воспитывала дочь, хотя и не чуралась физиологических контактов с нужными для выполнения заданий мужчинами да и женщинами. Питалась исключительно вегетариански, хотя для пользы дела могла и сальца, и буженинки, и поросёночка заливного с холодной водочкой под расстегайчики. С визигой, севрюжинкой, налимьей печенью. Да при зернистой-то икорке…
Значит, физиологических контактов не чурается? Это хорошо… Хорст, оскалившись, закурил помассировал слезящиеся глаза и принялся вникать дальше. Так, личный номер, крайне положительные характеристики… Дальше, дальше… Владеет в совершенстве холодным и огнестрельным оружием, занимается рукопашным боем по системе Ознобишина, отлично водит машину. Знакома со взрывным делом, работает вслепую на рации, особо опасна при задержании. Ворошиловский стрелок. Особые приметы: три родинки в паху, две на груди, у правого соска, одна, серпообразная, на левой ягодице. Из крепких напитков предпочитает водку, из безалкогольных — томатный сок, из нужных для выполнения задания мужчин — плечистых стройных голубоглазых блондинов. Советская Мата Хари в чекистских полковничьих погонах. Мощно ступает по родительским стопам… Хорст задумчиво заклацкал клавишами, и агрегат показал ему мать Валерии Евгеньевны, Елизавету Федоровну. В годах, но все ещё красивую, с властным и самоуверенным выражением лица. И какого черта было ей, дочери графини Воронцовой-Белозеровой, в карательной организации, аббревиатуру которой расшифровывали в те времена как «всякому человеку капут»? Нет бы куда-нибудь во Францию, в Париж, в Ниццу. Тем более что с Россией уже ничего не связывало — мать её, то бишь бабушка Валерии Евгеньевны, приказала долго жить незадолго до революции. И почему это Елизавета Федоровна в сорок седьмом году при первой же возможности перевелась служить из Москвы в трижды колыбель революции на гораздо менее перспективную должность? Чтобы быть поближе к мамашиной могилке? Так ведь фамильный склеп Воронцовых-Белозеровых разорили ещё при нэпе. Странно, очень странно…