Крови жаждала одна из ипостасей самого Санкт-Петербурга.
Колоссальный выброс энергии, сопровождавший рождение города, создал ему две равновеликие проекции, которые можно условно назвать Небесной и Инфернальной. Проекции, весьма схожие с земным градом, но не идентичные ему, ибо неискажённые проекции существуют лишь в математике, но отнюдь не в пространстве, как физическом, так и магическом. Каждая из проекций превосходила (и превосходит поныне!) земной град насыщенностью магических энергий, однако все равно зависит от него, ибо порождена фактом его физического существования и существует сама, лишь покуда длится таковое.
Обе проекции заинтересованы в жизни земного града и стараются оберегать его, но каждая по-своему. Поддержка со стороны Неба осуществляется через точки открытия (главным образом, маковки и колокольни храмов), и её мера всегда соответствует мере праведности указанной поддержки взыскую-щих. Поддержка, осуществляемая через каналы инферно, требует человеческой крови.
Трагедия Санкт-Петербурга заключается ещё и в том, что принесённые на его алтарь жертвы и возросшие в его стенах праведники отнюдь не всегда реально влияют на судьбу земного града, ибо во многих случаях противоположные энергии взаимо-поглощаются. Во многих, но отнюдь не во всех.
Человеческое жертвоприношение тем действеннее, чем ближе по исполнению к ритуалу. За всю. историю города не было случая, чтобы кого-либо открыто провозгласили приносимым в жертву Санкт-Петербургу, для жертвоприношения всегда находились повод и оправдание, но некоторые казни Петровской эпохи являются лишь едва закамуфлированными жертвоприношениями.
Понимал ли это сам Пётр? Скорее всего, да. Брюс, безусловно, знал всё и, скорее всего, знаниями своими делился с государем. Человеком, способным выдерживать любое знание.
Самым ярким и жутким примером такого жертвоприношения является, разумеется, дело царевича Алексея. Жуткое и по сути и по оформлению, оно, по крайней мере, имело определённый смысл: Алексей Петрович действительно имел и желание и, что, пожалуй, важнее, реальную возможность воплотить в жизнь соответствующее пророчество. Петербургу непременно быть бы пусту, не окажись сын столь же нетерпеливым, как и отец. Однако, если торопливость Петра вполне объяснима (о том выше), что мешало Алексею спокойно дождаться батюшкиной кончины — не вполне понятно. Влияние цвергов на Алексея бесспорно, но как раз цверги никоим образом не стали бы подталкивать его к поспешным и рискованным действиям — уж они-то торопливостью не отличаются. Подставлять Алексея под удар для них не было смысла, и подставили его те, для кого это смысл имело. Но то уже особая история.
Приват-доцент Александр фон Грозен».
— М-да, интересная галиматья, — подытожила Лена. — Цверги, альдоги и фельдмаршал Брюс. Да ещё какой-то железнозубый Риз. Весёленькая компания. Любопытно… Только автор — не совсем тот фон Грозен, о котором я тебе рассказывала. Того звали Эрих. Должно быть, один из его сыновей. Скорее всего, старший, который был в контрах с отцом, лишился титула и наследства, а потом за границу деру дал…
— Предусмотрительно, — улыбнулся Тим. — Состояние убитого барона досталось почтительному младшему сынку, но в семнадцатом пришёл гегемон и — шлёп!
— Не совсем так… Ладно, одевайся, опаздываем!
— Погоди, куда опаздываем?
— К подруге на день рождения, я давно обещала.
— Но… Незваный, в драном свитере, без подарка…
— Пустяки! А подарим мы ей твою находку, разумеется, с условием, что она снимет копию, а оригинал вернёт нам… У Маринки на службе — неограниченный доступ к ксероксу… С немалыми трудами вырвался, наконец, Андрон из цепких объятий новой родни. Пора, дескать, пора проведать старушку-маму, прихворнувшую настолько, что не смогла даже на свадьбу к единственному сыну выбраться… Врал, конечно — слава Богу, жива-здорова Варвара Ардальоновна, только на свадьбу к сыну идти наотрез отказалась, единорог не велел. Потому как брачевание есть грех, блуд, плотское восторжествование. В чистоте нужно жить, в схиме, в аскезе… Да и Тим Антоныч, единственный по большому счёту друг, тоже в брачных торжествах не участвовал. Из соображений практических, по обоюдному согласию — на фиг этот график, вопросами замучат…
А с утра в институт — горячая пора, заканчивается первый в жизни семестр, скоро сессия, а он и так два дня пропустил, по уважительной, правда, причине, но все-таки…
На улице в этот поздний час было тихо, падал мягкий, пушистый предновогодний снег, в свете фонарей серебряно-бриллиантовыми блёстками искрились снежинки. Какой насмешливый контраст с только что покинутой берлогой Костиных — душной, в алкогольных миазмах, забитой дорогим хламом! И что теперь — всю жизнь так?!
Андрон поднял воротник подаренного тестем зимнего кожаного пальто, сжал пальцы на ручке пластикового пакета, в котором бултыхалась литруха отменной польской водки, прихваченная с барского стола, ускорил шаг. Но не пройдя и десяти метров, застыл как вкопанный. Сердце сбилось с ритма, дыхание остановилось.
Впереди, на широченном козырьке, прихотью архитектора возведённом над первым этажом блочной «точечной» многоэтажки кружилась в танце девушка в белом платье, тихий ветерок доносил до Андрона её смех, звонкий и мелодичный, как китайский колокольчик…
Она, она, ей-богу, она — сиверская Беатриче, Ассоль из Белогорки! Сердце не обманешь.
Медленно, как заворожённый, на ватных, подгибающихся ногах, он приблизился, насколько можно было, чтобы край козырька не заслонял её от его расплавленного взгляда. Припал к стволу дерева, подёрнутому мягкой снежной плесенью, отдышался.
Из открытой балконной двери, выходящей на козырёк лилась лихая, до чёртиков заигранная мамба, и девушка в белом подпевала, красиво пристраивая к иностранной мелодии исконный русский текст:
В проёме раскрытой двери образовался чёрный силуэт, и мужской, знакомый до че голос, окликнул её: