Почти неделю назад мать вернулась домой. Врачи не хотели её отпускать, но Марина была непреклонна: пожалуйста, верните меня к мужу и сыну — и, непонятно почему, лечащий врач пошёл на уступки. С условием, что пациентка будет регулярно возвращаться в больницу.
Но к врачам Марина возвращаться не стала: шатающейся походкой ходила по дому, трогала дверные косяки и корешки книг, пристально рассматривала всё, что казалось ей необычным. Пыталась общаться, даже улыбалась. От её жуткого, остановившегося взгляда становилось не по себе, и Женька начал бывать дома всё реже. А когда появлялся — запирался в комнате вместе с маминым дневником. Показывать этому существу, чем бы оно ни было, записки настоящей Марины ему не хотелось. Слишком опасно.
— Что там? — всё-таки поинтересовалась Оля. До того она надеялась, что одноклассник расскажет сам, и ей не придётся бестактно влезать в чужой личный дневник. Но, похоже, история становилась всё более запутанной.
— Всё, — коротко ответил тот. — Она их систематизировала, описывала и даже рисовала, представляешь? Просто безумно полезная штука.
Он раскрыл старую тетрадь на первой попавшейся странице, и Оля увидела: стройные ряды букв — мелких, аккуратных — перемежались подчёркиваниями важных моментов и быстрыми, нанесёнными одной ручкой набросками. В скетчах узнавались силуэты: бесформенные, нечеловеческие.
Оля поискала глазами, но ничего похожего на существо, что встретилось ей в закольцованном доме, не увидела.
— Оно там тоже есть, — Женька кивнул, поняв, о чём она хочет спросить. — Очень-очень мельком, но есть. Вообще не представляю, как ей удалось столько собрать. Не встречалась же она со всеми лично. Это ещё и опасно, они видят и понимают, что она ими интересуется.
— То есть твоя фальшивая мама ищет?
— Сведения о себе. Да, наверное. И, похоже, я их нашёл.
Он быстро пролистал ряд страниц, остановившись на одной из последних, где записи были новее, чем остальные. Перьевая ручка сменилась шариковой, а почерк стал быстрее и менее разборчивым. То ли Марина торопилась, когда писала, то ли… то ли была очень испугана.
Скетч занимал всю верхнюю половину разворота: тёмное, свисающее сверху, со светящимися глазами, торчащими из бесформенной массы, и оскаленным ртом, из которого выбирался язык. Ниже виднелись строчки — короткие, отрывистые:
«появилось сегодня на потолке, смотрю уголком глаза, иначе заметит»
«не пойму, как бороться и чем питается»
«надо придумать что-нибудь и прогнать»
— Чем питается? — переспросила Оля.
— Ага. Они все жрут разное. Кто-то мясоед, кто-то нуждается в более… эээ… тонких материях, типа эмоций. Ещё некоторые занимают чужие тела, так что, можно сказать, тоже ими питаются.
Записи продолжались до самого конца листа, с каждым разом становясь всё более сумбурными и непонятными.
«Дима в командировке, а я тут с ним наедине»
«сын точно видит, что делать?»
«вчера пыталось нацелиться на ребёнка. пытаюсь отвлечь, не помогает»
«появляется в темное время суток, не могу толком заснуть»
«ползёт к его спальне»
«не уходит»
Последняя запись была явно самой новой. Совсем неразборчивая, поплывшая, будто на свежие чернила плеснули водой:
«если что — меня, не его»
Оля ощутила, как мурашки побежали по спине. «Меня, не его»?
— Это она о…
— Именно. О своём ребёнке, то есть обо мне.
Картинка понемногу складывалась. Что, если попытка самоубийства Марины вовсе не была таковой? Что, если истинная причина её поступка — избежать участи куда более худшей? Оля понимала: Женька не мог об этом не догадаться.
А догадавшись — вряд ли смог бы долго оставаться с существом наедине. Поэтому, когда оно начало строить планы и искать улики — не выдержал и рванул из дома, в спешке, как был, в домашней одежде.
— Ты думаешь — это та же самая штука, которая?.. — она понизила голос почти до шёпота, будто боялась, что их услышат. Кто — непонятно: в пустой квартире не было ни души, кроме их самих. Или почти ни души. Чёрт знает, кто там может прятаться в тенях.
Строить догадки не хотелось.
— Я ничего пока не думаю. Но похоже на то, — так же тихо отозвался Женька. — Если она решилась на такой шаг, значит, может быть, это что-то было уже внутри неё, когда всё произошло. И тогда… значит, ночью я вызывал скорую не к своей матери.
Оле не хотелось думать, каково ему сейчас было. Одно дело — видеть чудовищ со стороны, совсем другое — когда одно из них проникает в твою собственную семью. Притворяясь родным, втирается в доверие, ищет уязвимые места, чтобы потом ударить… Так и с ума сойти недолго. Не то что сбежать в ночь.
Пока Женька пытался свести контакт с матерью к минимуму, та не теряла даром времени. Проверила все полки, залезла в каждый шкаф. Он начал таскать дневник Марины с собой в школу, а ночью клал его под подушку — туда, куда никто не смог бы залезть незамеченным. Спать приходилось урывками, подрываясь от каждого шороха и подолгу прислушиваясь перед сном ко всем передвижениям матери. Отец ничего не замечал. «Это нормально, она пережила тяжёлую болезнь. Радоваться надо, а ты запираешься и не разговариваешь с ней, где твоя совесть?» — говорил он вслух, а в курилке перетирал со знакомыми: «Привыкнет. Стресс, надо понимать. Может, всё ещё винит её за попытку суицида, что она его бросила, хрен с ним, я не психолог… Кстати, может, к психологу сходить с ним?».
К психологу Женька не хотел. Расскажи им правду — и оттуда его мигом потащили бы к психиатру. Приходилось терпеть и готовить пути отступления. Гуглить колледжи с общежитием в других городах, наплевав на мечту о престижном вузе, и надеяться, что сможет переждать до весны.
Но ситуация ухудшалась стремительно. Нечто в теле матери, чем бы оно ни было, набирало силу. Говорило всё более осмысленно, припоминало важные детали, мило улыбалось отцу и пекло им пироги, к которым Женька не притрагивался, предпочитая есть в школе. А ещё — начало показывать несуществующее.
— Знаешь, я было решил, что двинулся, но потом понял, что такое происходит только дома и только рядом с ней. И ладно бы просто чёртики мерещились, так реальность же глючит. Вчера порезался, когда нарезал хлеб, сильно так, знаешь — а потом понял, что этого не было. Хотя всё казалось настоящим. Даже слишком.
Он быстро догадался, к чему это. Если упрямая жертва потеряет связь с реальностью, добраться до её секретов станет проще. А потом, когда то, что добыча оберегала, окажется у существа — ей не за что будет сражаться. И её запросто можно будет сожрать. Наверное.
Именно поэтому Женька не уничтожал книгу. Если его спасает от существа наличие вещи, которую нужно защищать, отказываться от неё — значит подставлять себя под удар.
Апофеоз случился сегодня вечером, когда Женька уже засыпал, как обычно, подложив под подушку дневник. Ему вдруг послышались грохот и шум воды — откуда-то из ванной, настолько громкие, что казалось, будто потолок проломился, и весь санузел соседей обрушился к ним в квартиру. Картинка, вставшая перед глазами, была настолько ясной, что Женька помчался в ванную, забыв даже о тетради под подушкой. И лишь увидев чистую и нетронутую комнату без малейшего подтёка воды, понял, что произошло.
Мать он успел оттолкнуть от своей кровати в последний момент: та уже перетряхивала постель в поисках заветной книги. Выхватил дневник из-под подушки, больше не заботясь о его секретности, схватил первое, что попалось под руку, — рюкзак и телефон — и выскочил из комнаты, а затем из квартиры.
Марина смотрела ему вслед пустым взглядом, но не пыталась его догнать. Как будто знала, что вернётся. Если подумать — и впрямь знала.
— И что ты теперь будешь делать? — спросила Оля. Теперь, когда всё было ясно, она не понимала одного: как одноклассник планирует избавиться от твари, что заняла тело его матери? Убить её — не вариант: тогда на него повесят уголовное дело. Хотя, как знать, может, это и лучше, чем умереть от её руки.