Выбрать главу

Они летели на Ракшас всей общиной, господин Брюс обещал свое покровительство, так что они не оказались бы среди чужих. Но теперь община погибла, а на Санта-Кларе не было никого, кто обещал бы им свое покровительство, как леди Констанс. Однако, с другой стороны, Тир-нан-Ог — православная планета, а Санта-Клара — большой перекресток, там можно будет найти и братьев по вере, и даже целую общину…

Ячейка все больше и больше склонялась к тому, чтобы принять предложение леди.

— Но ведь нас не будет даже десяти человек, чтобы стать общиной и найти пресвитера, — возражал Том.

— Может быть, мы сумеем обратить кого-то из язычников, — предположил Остин.

— И леди Констанс обещала открыть планету для иммиграции, — добавил Бат.

Они часто спорили теперь с Томом; чаще, чем хотелось ему. Прежде, когда они еще не имели души, это было немыслимо и невозможно: они жили одной волей. А сейчас, когда погибла община, стало случаться слишком часто. Им нужна твердая рука. Нужна община.

— Попробуем обратить фем-деву, — вдруг сказал Актеон. — Если получится — значит, нам дан знак от Бога.

— А если леди оскорбится на то, что мы пытаемся обратить ее воспитанницу? — спросил Том.

— Тогда станем мучениками, — твердо сказал Остин.

Встретиться с девой было просто: после того, как капитан по их собственной просьбе приставил гемов к работам, они то и дело видели Бет в грузовом отсеке, где она пела. Правда, юный Суна почти всегда был с ней, и в конце концов его тоже позвали на молитвенное собрание. Однако дело закончилось разочарованием: оба были слишком укоренены в язычестве.

Потом оказалось, что и морлок изменил истинной вере: он ходил в кумирню и молился идолам. Попытки Тома устыдить его ни к чему не привели: морлок сначала отмалчивался, а потом обругал Тома дураком и сказал, что если Том еще не понимает, как жестоко обманул их пресвитер, то пусть спросит у тех, кто поумнее — у леди Ван Вальден или у пилота-шеэда.

Том понял, что дело плохо. В одиночку, без общины и без умного пресвитера, нечего и думать ячейке устоять среди идолопоклонников.

— Значит, мы должны отвергнуть покровительство леди Констанс, — рассудил Том, и ячейка согласилась с ним.

— Очень жаль. Такая добрая женщина, — горько сказал Актеон.

* * *

Это был старый кошмар, и хотя он принял новое лицо, Дик все равно его узнал. Прежде он бродил без конца по подземным коммуникациям, лазал по трубам, ища выхода, и когда находил — оказывалось, что тяжелая решетка ливневой канализации вдобавок придавлена сверху мертвецом. Так было раньше — а теперь он плыл по коридорам погибшего корабля, раздвигая мертвецов руками. И знал, что когда один из них повернется к нему лицом — это будет то же лицо, которое он видел сквозь решетку наяву, давным-давно.

Лицо его матери.

Он проснулся, дрожа и тяжело дыша. Так всегда бывало день или два, а то и три после прыжков. Потом сны уходили. Майлз мог дать такие таблетки, чтобы их вовсе не было, но Дику не нравилось просыпаться после снотворного с тяжелой головой.

Он встал, натянул штаны, набросил юката и взял меч. Он всегда так делал, если просыпался в неурочный час. Внизу, в грузовом коридоре, было пусто и никто не мешал сбросить напряжение, выколачивая злость о ребро жесткости. Прежде был еще один выход — пойти в «часовню»… Но теперь, в эту неделю, Дик совсем не мог молиться, словно внутри перекрыли кран.

Он отвратительно себя чувствовал. Хуже не было даже тогда, когда он в школьном карцере ждал прихода отца Андрео. Тогда он мог утешаться тем, что хоть где-то прав. Но ведь защищать слабых — это совсем не то, что тискаться с Бет при всяком удобном случае наедине и ссориться с ней каждый раз на людях. Ну, почему она все время его задирает? И почему он не может просто промолчать, когда она задирает кого-нибудь другого? Теперь они поссорились из-за рабочих гемов: те попробовали уговорить их перейти в протестантство, а Бет подняла их на смех. Ну да, ему самому и прежде казались глупыми все эти песенки, вроде «Господь Иисус, Тебя я люблю»… Песни Синдэна гораздо лучше. А что уж говорить о старинных гимнах, которые умела петь Бет… Когда она начала петь Magnificat, все аж замерли — так это было прекрасно… но…

Понимаешь, попробовал он объяснить потом, это очень хороший гимн, но если петь его так, как ты, то получится — ты одна должна петь, а все остальные слушать. Ведь никто так больше не может. А церковь — это же не опера, и молитва — не выступление. Но никто не знал и не должен был знать, что они ходили на молитвенное собрание гем-ячейки — ну, все и подумали, что он накатил на Бет и на всю классическую музыку просто так, не пойми за что. Он не был остроумным, и хорошие, меткие ответы приходили ему в голову только тогда, когда разговор уже заканчивался. Он понимал, что Бет вышучивает его на людях для того, чтобы никто ничего не подумал, но… симатта[26], до чего же это бесило!

Когда же они оставались наедине… Он даже не пытался клясться, что удержится от прикосновений, по которым тосковал все остальное время. Он жил от одних объятий до других, и сам себя понять не мог: да что же это такое? Если это похоть, то почему он справлялся с нею раньше, до встречи с Бет? А если это любовь, то почему он не идет к миледи просить руки ее воспитанницы? Его не пугала пропасть, проложенная между ними ее социальным положением и ее расой, его пугало другое… Он никак не мог представить себе жизни в браке с ней. Бет совсем не могла бы и никогда бы не захотела вести такую жизнь, какую вела мистресс Хару. Она и не предназначена для этой жизни — как геуланская лань-танцорка не предназначена для пахоты. А Дик никогда не мог бы вписаться в ту жизнь, которой желала жить она. Без полетов, без прыжков, прикованным к планете? Но любовь — она ведь может преодолеть все или почти все. Любящий жертвует. Если ради Бет ему не хочется пожертвовать своей будущей жизнью… А ей — ради него… То это не любовь?

Но ведь это не может быть просто похоть. С ней он справлялся шутя, нужнобыло просто работать и тренироваться так, чтобы на глупости не оставалось времени. А сейчас… Дик уже знал: когда он, вконец измочаленный, уже не сможет поднять меч — то и тогда тоска по прикосновению Бет его не покинет.

Наедине она становилась совсем другой — мягкой и нежной; куда только девалась прежняя колючка. Глаза смотрели печально и ласково, и от всего этого он, наверное, плакал бы, если бы мог. Никто на самом деле не знал, какая она одинокая. Такая умная и такая талантливая — а с ней все обращаются как со служанкой. Кроме леди Ван-Вальден, лорда Августина и Джека, конечно. Теперь понятно, почему она такая ехида — надо же как-то защищаться. Капитан называет ее дерзкой — а что она делает такого? Просто его до сих пор дергает от гема, который смотрит ему прямо в глаза. От Рэя его тоже дергает, только тэка устраивают его полностью — они тихие и смирные, едва оклемались, как сразу же запросились на работы, и видно, что рабство из них не выветрилось. Этот их пресвитер… Искаженный образ и подобие, надо же такое придумать! Джез относился к ним и к Бет малость получше — потому что, говорил он, когда-то про моих предков то же самое говорили и то же самое с ними делали. Но что он говорил о Бет за ее спиной! Она-то не знала, что он имел в виду, когда при встречах называл ее курносенькой — а в мужской компании он сказал это про ее груди, что они «курносенькие», и возразить на это было нечего: когда соски у Бет напрягались, они и в самом деле «смотрели» чуть вверх, что было причиной второй шутки Джеза: он говорил, что можно повесить на сосок куртку, и она будет держаться. Пускай себе на одно место универсалку повесит! От его шуточек в собственный адрес Дик просто устал — ну, неужели он прозрачный? Вальдер называл Бет вертихвосткой, и вообще как будто взбесился — уходил отовсюду, где она должна была появиться, за обедом не говорил с ней и даже не смотрел в ее сторону, словно она прокаженная. Дик уже видеть не мог их всех — кроме Майлза. Он и не представлял себе раньше, что в таких хороших людях может быть столько… столько грязи. И все из-за чего? Из-за того, что она на голову лучше их всех и не собирается этого скрывать.

вернуться

26

Нихонское ругательство вроде «черт побери».