«Что же случилось, что? Не могла я не почувствовать фальши, малейшего пренебрежения. При такой степени близости точно знаешь, когда человек задумался о чем-то постороннем — о работе, о прохожих, о шуме за стеной, наконец. Но ведь не было ничего, абсолютно ничего, что позволило бы за что-то зацепиться, даже ничтожной причины для такого поступка! Я точно, совершенно точно знаю — он чувствовал то же, что и я, — это чудо, откровение, так бывает один раз в жизни и навсегда. Ведь нам обоим за тридцать — не может он не понимать, какое редкостное сокровище нам досталось… После тридцати у тела свой разум, как говорят англичане. Что же за безумие его поразило? Собирался ехать со мной, послезавтра вечером прийти к моей маме, строил планы на осень — нежно, тактично, постоянно интересуясь моим мнением! Он все делал настолько правильно…»
От этих мыслей Наташе хотелось завыть, раскачиваясь, обхватив себя руками, как воют деревенские бабы над покойником.
«А как я бегала по коридору, как последняя идиотка, как стареющая шлюха!» Очаровательного вчерашнего старичка-портье за стойкой не было. Веснушчатая хорошенькая горничная с толстыми крестьянскими запястьями и щиколотками с удовольствием сообщила, глядя в Наташино опрокинутое лицо:
— Але пан то зоставил про вас. То гле тое ваще? — и вынула из своей тележки с бельем полиэтиленовый пакет.
Даже очень слабое знание чешского языка позволило Наташе уловить оскорбительный подтекст в словах этой пражской гризетки. В пакете болтались мокрый купальник, шлепанцы и белая шелковая косынка. У всего этого в чужих руках был такой жалкий вид, что владелице пляжного комплекта показалось, будто ей с размаху влепили пощечину.
— Это все? Больше он ничего не передавал? — онемевшими губами произнесла она, понимая, что этого-то как раз можно было и не спрашивать.
— Нет. — Улыбка горничной светилась торжеством.
«Чем же я тебе так не понравилась, что ты с таким удовольствием меня топчешь? Как же я собиралась жить среди этого народа?» — вихрем пронеслось у Наташи в голове. И пока она шла с купальником в пакете по гостиничному коридору, в ней росло ощущение того, что жизнь кончена. Не жизнь, конечно, а то, что являлось ее главным содержанием — неиссякаемый, казалось бы, запас оптимизма, сила духа, уверенность в своей красоте и таланте, надежда на счастье, которое вот-вот здесь, за углом, только что протягивало, улыбаясь, руку, обещая то, что не успело состояться за тридцать лет.
«Наступит день, и порвется серебряная струна…» И вот она порвалась и еще звенела последняя нота, отзываясь болью в висках. Как собирала вещи, одевалась, причесывалась, здоровалась с коллегами, Наташа почти не помнила — все затопила ноющая головная боль. Не было сил улыбаться, разговаривать. Да и что тут скажешь? Если бы так глупо закончился легкий, ни к чему не обязывающий гастрольный романчик, можно было бы пошутить и посмеяться вместе со всеми. Но это внезапное, ничем не объяснимое исчезновение Карела вызвало такую боль, которая смыла все железное самообладание и знаменитую Наташину самурайскую улыбку.
Не двигаясь, глядя в одну точку, она сидела в купе. Поезд ехал уже больше часа. За окном мелькали красные черепичные крыши, ухоженные садики, изгороди, кипень цветущих вишневых и яблоневых садов, вызывавшая еще вчера такое умиление.
Дверь неслышно открылась, и в купе скользнул знакомый мужской силуэт. Засунув руки в карманы джинсов, Никита молча сел на другой конец полки, вытянул ноги через проход, опрокинул чемодан. Наташа отвернулась и закрыла глаза. Повисло молчание. «Сидит, наглая сволочь. И будет ведь два часа сидеть, пока я не заговорю». Никита устроился поуютнее и тоже закрыл глаза. Охватившее Наташу раздражение на время затмило боль. Она взяла сумку, нашла в ней сигареты и встала, чтобы выйти.
— Куда ты? Кури здесь, все равно никого нет.
— Может, мне и пописать здесь, раз никого нет? — с нажимом спросила Наташа.
— Хоть мне на голову, если тебе от этого полегчает.
— Я не хочу общаться, понимаешь? Не хочу. Уйди, ради Бога. Я думала, ты и так понял.
— Не понял. Это конкретно со мной ты не хочешь «общаться»? Я два дня, пока ты занималась своей личной жизнью, распинался перед журналистами, общался со всякой сволочью. Как я от этих морд устал, один Бог знает. Пришел к тебе, понимаешь, «пообщаться». Нет, говорят, Никита, пошел ты… Призерша зрительских симпатий одна желают побыть. Я во всем виноват, да? Ко мне каждые две минуты кто-нибудь подходит и с невинным видом спрашивает: «Никит, а что у них там случилось-то?» Можно, уважаемая, я тоже здесь посижу, тем более что не знаю, как отвечать. Да, я к тебе пришел водку пить, так что расслабься и получи удовольствие.