Поскучала, позвонила Олегу. Рассказала о похоронах, выслушала его искренние, сочувственные слова.
— Я отправила Карелу его подарки, — сказала она.
— Напрасно, но если тебе от этого легче… Впрочем, я думаю, он тебе их вернет. Что все-таки у вас произошло?
Она рассказала.
— Ты понимаешь что-нибудь?
— Пока нет. Но подумаю, кто мог его так накрутить…
— Ты кого-то подозреваешь?
— Нет, я просто думаю. Пока. Кто его видел после тебя?
— Не знаю. Не хочу расспрашивать всех подряд… Никита не видел.
— Да? Уже что-то.
Поговорив еще немного, они попрощались.
Наташа набрала номер Никиты. Детский голосок ответил, что папа гуляет с собакой, спросил, что передать. Она попросила перезвонить ей, когда он вернется.
Подойдя к окну, Наташа увидела двух мам с колясками, подставивших детские личики уже вполне весеннему солнцу. Погладила себя по еще плоскому животу, улыбнулась. И вдруг заметила, как округлилась ее грудь, даже бюстгальтер стал тесен. «Придется купить новое белье. Наверное, лучше сразу в магазине для беременных. Заодно присмотрю себе джинсы и свитер, тогда еще долго никто ничего не заметит. А могут вообще не узнать — сезон открывается только в ноябре, а в ноябре я уже должна родить».
От этих мыслей и подсчетов ее отвлек звонок.
— Вы мне писали? — весело спросил Никита.
— Да. Я хотела тебя спросить кое о чем. Ты нигде не собираешься выступать со своими программами?
— А что?
— Ну, если есть возможность, я бы присоединилась. Небольшие финансовые затруднения…
— Здорово! Мне как раз нужна программа минут на тридцать для Дома ученых. Они просили что-нибудь лирическое, без гражданского пафоса. Мы с тобой читали как-то Гумилева и Ахматову, помнишь? Надо что-нибудь в таком духе… Давай «Песнь песней»? На два голоса?
— Хорошо. Не оригинально, но зато на века. Что еще?
— Не знаю, сам думаю. Может, тебе что-нибудь придет в голову неизбитое?
— Мне пока только Кнут Гамсун приходит в голову. «Пан».
— Молодец, Наташка. Он у меня есть, я сейчас возьму его и Библию и накидаю что-нибудь. А завтра после репетиции сядем и посмотрим, что получается. Мы такую любовь этим ученым забацаем, что они будут рыдать. Пока, пойду искать и записывать.
— До завтра.
Наташа тоже нашла на полке Библию, но в ее настроении ее больше привлекал «Екклесиаст», а не «Песнь песней».
Позвонили в дверь. Она открыла. На пороге стояла ее сумка, на ней лежала записка.
Со вздохом Наташа развернула ее. «Прекрати меня оскорблять и ставить в идиотское положение. Я не коллекционирую женские вещи и не имею привычки их носить. Более того, ни одной женской тряпки я больше в своем доме не потерплю. Если ты продашь машину, я буду считать это просто плевком в лицо. Прощай».
«Когда я тебя оскорбила и чем? — чуть не закричала Наташа вслух. — Что я сделала, хоть бы кто-нибудь мне объяснил! Я так его люблю, как никого в жизни, чем же я поставила его в идиотское положение?» Плача она разложила по местам вещи. Среди них оказались духи, шампунь и крем, оставшиеся в квартире Карела. Наташе было грустно и так хотелось закурить, что она выскочила из дома и долго бродила вдоль берега Яузы.
Через неделю состоялся вечер в Доме ученых.
Сидя за кулисами, Наташа слушала проникновенный голос Никиты. «Он держит зал. От этого бархатного баритона просто дрожь по позвоночнику. У каждой женщины, наверное».
Наташа встала, готовясь. Страстная, нежная мольба донеслась до нее:
Появившись из темноты кулис в белом шелковом платье, она ответила:
«Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил. Я искала его и не находила его, звала его, и он не отзывался мне.
Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня, изранили меня, сняли с меня покрывало стерегущие стены.
Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? Что я изнемогаю от любви».
И вот закончилась «Песнь песней». Наташа вновь отошла в тень, и голос Никиты с чувственной хрипотцой произнес: «Густая, алая нежность заливает меня, как я о тебе подумаю, словно благодать сходит на меня, как я вспомню твою улыбку. Ты отдавала все, ты все отдавала, и тебе это было нисколько не трудно, потому что ты была проста, и ты была щедра, и ты любила. А иной даже лишнего взгляда жалко, и вот о такой-то все мои мысли. Отчего? Спроси у двенадцати месяцев, у корабля в море, спроси у непостижимого Создателя наших сердец…»