Я спрятал письмо в карман.
Когда вернулась Симонна и я рассказал о случившемся, она нахмурилась.
— Вот видишь, а ты говорил, не придет… Пришла…
— Как быть с письмом? — спросил я. Симонна посмотрела на меня удивленно.
— Отдать Марату, разумеется. Ведь мы не можем от него это скрыть. Да потом, если она пришла два раза, то все равно придет и в третий…
Я отдал письмо Марату.
И был, конечно, изруган за то, что не впустил просительницу.
Я не стал объясняться. Да и что я мог объяснить?..
…Я часто задумывался над одной и той же проблемой. Мне хотелось выяснить для себя: чем же отличался Марат от других вождей Горы, в первую очередь от Робеспьера? Внутренне я чувствовал это различие, но никак не мог облечь его в четкую форму.
Мне помог неожиданный единомышленник.
После термидора в моих руках случайно оказалось несколько донесений агента-наблюдателя жирондистскому министру внутренних дел. Они относились ко второй половине мая 1793 года. И что же я вычитал в них!..
Агент Дютар писал:
«…Якобинцы распадаются на две партии, очень различные и обособленные друг от друга. С одной стороны, это люди образованные, собственники, которые думают больше о себе, чем о других; к их числу относятся Сантер, Робеспьер и большая часть членов Горы. С другой стороны, это вожаки низов, которые частично господствуют в Якобинском клубе и, главным образом, у Кордельеров их вождь — Марат».
И дальше:
«Очень часто, читая статьи Марата, я ловлю себя на том, что думаю: «А ведь он прав!» Слишком часто уж паши великие умники, погрязая в метафизических отвлеченностях, забывают о реальном народе. Марат единственный остается с народом, всегда с народом… И, ей-богу, мне, подлинному патриоту, трудно не стать маратистом…»
Честный Дютар! Что сделали с тобой твои хозяева, я не знаю, но вряд ли им подошел агент, говоривший от глубины сердца и вовсе не то, что им хотелось.
Но ты прав, Дютар, тысячу раз прав.
Робеспьер и многие из его соратников были отвлеченными резонерами. Они говорили о добродетели, однако не знали живого народа, да и не очень-то хотели его узнать, а народные восстания приводили их в ужас…
«Робеспьер избегает шума и бледнеет при виде обнаженной сабли» — как это точно было схвачено!
Марат же был совсем другим. Он жил интересами обездоленных и угнетенных; когда-то они скрывали его от сильных мира, теперь же видели в нем своего друга и вождя. И он помогал им не высокопарными тирадами, но делами, подчас самыми простыми делами…
В дни болезни он продолжал принимать всех, нуждающихся в нем. И никто не уходил из квартиры на улице Кордельеров с пустыми руками. А если Марат сам не мог помочь, он направлял туда, где можно было рассчитывать на доброе отношение и поддержку.
Это очень хорошо показал Огюстен Робеспьер, человек простой и сердечный, в одном из своих частных писем, написанных уже после смерти Друга народа:
«…Вы должны знать, что Марат жил как спартанец, он ничего не тратил на себя, отдавая все, что имел, обращавшимся к нему за помощью. Он не раз говорил мне и моим коллегам: «Мне больше нечем помочь этим несчастным, я пришлю к вам кое-кого из них», и он много раз так делал…»
Удивительно ли, что после смерти Марата в семье осталась одна ассигнация, достоинством в 25 су?.. Это был весь капитал, нажитый им за годы революции…
Сопоставим, дорогой читатель.
Дантон умер помещиком — после него остались дома, угодья, пахотные земли. Собственность Робеспьера по посмертной оценке равнялась примерно тысяче ливров.
А Марат в день смерти имел 25 су, и это было все, ибо квартира бралась внаем, а мебель — напрокат.
Я не могу говорить об этом без слез. По-моему, ассигнация в 25 су характеризует его лучше, чем десятки томов исторических исследований!..
…После обеда Марат не пожелал отдыхать. Он заявил, что ему нужно закончить для завтрашнего номера статью об изменнике Кюстине, а тут с минуты на минуту должны принести корректуру. С ним никто не спорил — это было бесполезно.
Жара, казалось, достигла своего предела. Мы были словно вареные, и я удивлялся Марату, который мог при этом еще сидеть в почти горячей воде. Я взглянул в его страдальческое лицо. Мокрое, набрякшее и белое, оно напоминало тесто, но темные зрачки глаз были такими же пронизывающими и пытливыми, как всегда. Мог ли я думать, что вижу его живым в последний раз?..
Симонна занялась приготовлением лекарства. Это была микстура, прописанная доктором Субербиелем, состоявшая из миндального молока с разведенной в нем глиной; строго определенную дозу глины нужно было предварительно очень мелко растолочь. Лекарство не помогало, но Симонна тщательно готовила его каждый день в одно и то же время.
Пробило семь. Пришел гражданин Пилле, принесший корректуру. Вместе с Пилле зашел и Лорен Ба; словно в объятиях, он нес обеими руками кипу бумаги, только что купленной в магазине Бушара. Передав бумагу гражданке Обен, комиссионер остался в столовой, Пилле же прошел к Марату. Я слышал их разговор: они обсуждали последние события. Между прочим, Пилле заметил:
— Жак Ру сдал в типографию брошюру — ответ на твою статью от 4 июля.
Марат, казалось, пропустил эти слова мимо ушей…
…Жак Ру… Я ничего не знаю об этом человеке, да и видел-то его всего раз в жизни, при обстоятельствах, о которых было рассказано выше.
Но я знаю, что в былые времена Ру помогал Марату и что Марат нашел безопасное убежище в его доме. Мне известно, что Марат всегда хорошо отзывался о Жаке Ру и всего полгода назад с благожелательностью упоминал о нем в одной из своих статей. Мне известно, наконец, что Ру, так же как Варле и Леклерк, принял деятельнейшее участие в подготовке и проведении дня 2 июня.
Поэтому, когда 4 июля я прочитал статью, где Марат взваливал на плечи Жака Ру какие-то весьма странные преступления, я, чрезвычайно удивленный, предстал пред учителем.
— Ты насчет Ру и компании, — кисло процедил Марат, едва взглянув мне в лицо.
Я молчал.
— Ну говори же, возмущайся, ругай меня, называй неблагодарным… Говори же, черт возьми, что-нибудь…
Я молчал.
Тогда заговорил он сам. Заговорил с горячностью.
— Вот уже четыре года толкуем мы о свободе и не имеем о ней ни малейшего представления. Знай же, что свобода создана не для безумцев, не для бешеных, не для злых, но для добродетельных людей, которые не хотят ею злоупотреблять…
«Не для бешеных»?.. Я знал, что жирондисты называли Ру и Варле «бешеными».
Марат продолжал:
— Свобода мнений должна быть неограниченной, но для пользы отечества, а не для его гибели. Все должно быть разрешено для его блага, но не во вред ему. Патриотическая партия должна уничтожить вражескую клику или сама будет уничтожена…
— Но ведь государственные люди сброшены со счетов…
— Нет, не сброшены. А Лион? А Вандея? А Кальвадос?.. А кроме всего, есть еще и эти неистовые «лжепатриоты», которые страшнее, чем аристократы, ибо пользуются патриотической маской, чтобы ввести в заблуждение добродетельных граждан…
— Учитель, к чему вы все это мне говорите? Вы могли бы подобное с успехом изрекать в Якобинском клубе, но мне-то зачем? Я ведь знаю, что эти «лжепатриоты» боролись плечом к плечу с вами, а их требования — разве это не ваши требования? Не вы ли утверждали, будто скупщиков и спекулянтов нужно вешать у дверей их лавок? Не вы ли требовали, чтобы неимущим отдали достояние бежавших богачей? Не вы ли всегда крушили тех, кто утеснял санкюлотов?.. А тут вдруг «добродетельные»… Да вы, право, заговорили языком Робеспьера!..
Он не ожидал от меня такого выпада. Он молчал и отдувался, и мне стало жаль его. Потом он сказал: