Вы тоже улыбаетесь, мой милый читатель?
Улыбайтесь на здоровье. Ведь трагическое и трогательно-нежное часто находятся рядом.
Да, вы угадали, я полюбил Луизу.
Я проводил ее до дому и познакомился с ее близкими.
Потом мы часто встречались.
А еще потом она стала моей женой.
Но это произошло много позже. И это не имеет ни малейшего отношения к моей повести о Марате.
* * *Я застал его сидящим у окна. Его голова была туго стянута белой косынкой. У рта залегла складка скорби. Он едва взглянул на меня.
— Ты ранен?..
— Пустяки, учитель.
— А Мейе?
— Я потерял его в толпе.
Мы замолчали. О чем было говорить? Вероятно, он все знал. Я хотел было спросить его о здоровье, но понял, что сейчас это будет неуместным. Мы сидели молча, пока не спустилась тьма.
Тогда пришел Мейе.
Он был цел и невредим. Ему удалось выбраться немного позже, чем нам, и после того он побывал еще кое-где.
Света мы не зажгли, и только уличный фонарь бросал тусклые блики на стены.
— Они решили напоследок применить артиллерию, — рассказывал Жюль. — Была бы яркая картина, представляете, алтарь Отечества, развороченный ядрами национальных гвардейцев?.. Но господин Лафайет не допустил этого. Как всегда, он кончил красивым жестом: когда канонир зарядил орудие, генерал заслонил жерло корпусом своего коня…
— Тартюф! — пробурчал Марат.
— Все кончилось около восьми. Потом они хотели разгромить Якобинский клуб. Робеспьеру удалось скрыться — его приютил один патриот…
— А Дантон, а все наши? — спросил я.
— Они еще днем укатили в Фонтенуа, к тестю Дантона… Ничего не скажешь, благоразумные молодые люди…
— Подлые трусы! — отрезал Марат.
— А вы помните, что писал в своем «Ораторе» Фрерон 15 июля? — Мейе вытащил из кармана скомканный листок и, подойдя к окну, прочитал: — «…Верьте, если Лафайет прикажет расстреливать безоружный народ, его солдаты — солдаты отечества — тотчас же сложат оружие, как сделали это 18 апреля. Кроме того, кто не умеет умирать, тот недостоин быть свободным…» — Мейе бросил листок: — И после таких-то речей?
— Жалкий паяц! — припечатал Марат и своего любимца, хозяина квартиры, в которой мы находились.
Он встал.
Тут я рискнул спросить:
— Учитель, зачем вы покинули постель?
Он ничего не ответил, только посмотрел на меня, и, если бы было светло, я прочитал бы, наверно, в его взгляде: «Сгинь, ничтожество!»
Потом он медленно прошелся по комнате. И сказал!
— Ну, вот и все. Вы не верили мне. Вы убедились. Но какой ценой?..
Еще раз прошелся и сказал:
— Не станем проливать бесполезных слез. Негодяи будут наказаны — ни один из них не избегнет справедливого возмездия. А народ станет благоразумным. Несмотря на все мои предупреждения, он верил этим лицемерам и пройдохам. Что ж, теперь его вера расстреляна на Марсовом поле, расстреляна навсегда. Это не пройдет бесследно. Теперь народ — или я ничего не понимаю в революции — поднимется и будет бороться до тех пор, пока кровь его матерей, отцов, братьев, сестер и детей не окажется отмщенной!..
Он стоял у окна, скрестив руки на груди. В отблеске уличного фонаря его глаза сверкали. Он казался в этот момент подлинным библейским пророком.
Глава 17
Французский народ обладает свойством, которое часто вводит в заблуждение и, по видимому, еще не раз обескуражит тех, кто стремится управлять им.
Это свойство — не знаю, порок или добродетель — состоит в способности резко, я бы сказал — мгновенно, переходить под воздействием полученного толчка из одного состояния в другое.
Созерцая этот народ, с дикой горячностью несущийся по пути свободы, можно подумать, что он одарен избытком силы; но вот удар — и он уже барахтается у ног властелина! Впрочем, властелин этот не должен обольщаться кажущейся прочностью своей власти, ибо под призраком смерти кипит жизнь, под оледенелой корой таится вулкан; необузданная идея Франции идет своим путем, и, когда она вновь проявится, поражаешься, насколько она двинулась вперед за время, пока ни один видимый признак, пи один слышимый звук не выдавал ее движения!..
После бойни на Марсовом поле свойство это проявилось с особенной яркостью.