Клуб, окрещенный Обществом друзей свободы и равенства, хотя в разговоре его по-прежнему называли Якобинским клубом или просто Якобинцами, давно уже покинул библиотеку монастыря, ставшую тесной и переданную Братскому обществу; друзья свободы и равенства теперь заседали в самой якобинской обители — в несравненно более обширном помещении с несколькими рядами скамей и большими галереями для публики. Впрочем, «публике» проникнуть в клуб было нелегко. По новому регламенту вход на галереи допускался только по особым билетам, которые выдавались с большой осмотрительностью. Иностранец, сколь бы уважаем он ни был, не имел права получить билет более чем на одно посещение; члены филиальных обществ по представлении своих мандатов наделялись контрамаркой, годной на три педели. Для того чтобы не пускать зрителей с галерей в зал заседаний, было установлено, что каждый действительный член на все время пребывания в зале должен прикреплять свой билет к петлице фрака.
Мы явились в самый разгар заседания. Какой-то патриот витийствовал с трибуны. В воздухе звучала брань по адресу Дюмурье. Но едва мы показались на пороге, все стихло. Оратор умолк, и сотни голов повернулись в нашу сторону. Затем зал огласился восторженными криками:
— Это Друг народа!
— Слава Марату, слава нашему вождю!
— Да здравствует Марат!
— Да здравствует Друг народа, защитник наших прав!
Учитель сделал протестующий жест. В этот миг из-за председательского бюро к нам навстречу бросился человек. Он обнял Марата.
— Друг и брат, твой коллега Дюбюиссон приветствует тебя. Разреши поздравить от имени Общества: ты избран нашим председателем!
Все встали и бурно — аплодисментами и радостными возгласами — приветствовали нового председателя.
Марат пожал плечами, посмотрел на меня с извиняющейся улыбкой и вслед за Дюбюиссоном пошел к председательскому бюро. Подняв руку, он ждал, пока восстановится тишина. Потом сказал:
— Братья, я тронут вашим доверием. Я всегда старался честно служить народу, буду и впредь отдавать себя общему делу. Не ждите от меня «тронной речи» — не нужно лишних фраз. Будем продолжать наше заседание.
Новый взрыв аплодисментов был ответом на эти слова.
Я оглядывался вокруг. Повсюду знакомые лица. А вот и наши «старики»: Фрерон, Демулен, Робер… Камилл заметил меня, помахал рукой и несколько минут спустя очутился рядом. После первых приветствий он сказал, указывая на Марата:
— Видал? Теперь он самая популярная личность в нашей среде. Представляешь, затмил Неподкупного, и тот с досады даже перестал ходить на заседания… А что было здесь 31 марта, когда он утюжил Дантона! Какую овацию ему устроили! А затем Общество в полном составе отправилось провожать его до дому…
Я и сам поражался. Такого я не видел и не предполагал — ведь к Марату до сих пор многие патриоты относились очень двойственно. Марат в былые времена пользовался популярностью у кордельеров, но у якобинцев… У якобинцев после ухода фельянов любимым вождем и оратором оставался Робеспьер… В чем же тут дело?.. Что произошло?..
Занятый подобными размышлениями, я почти не следил за ораторской трибуной. Но затем движение, происшедшее в зале, заставило меня насторожиться.
На трибуну поднялся Приер с несколькими листами бумаги в руках. Он начал читать. Это, как объяснил мне Демулен, был циркуляр для департаментов, составленный еще 3 апреля и отредактированный Комитетом корреспонденции клуба. Я прислушался.
— «Друзья, — читал Приер, — мы преданы. К оружию! Наши враги наконец завершили свое гнусное предательство, и Дюмурье, их сообщник, идет теперь на Париж, чтобы осуществить их замыслы…»
Опять Дюмурье! По правде говоря, мне уже осточертели все эти разговоры о Дюмурье. Ну ясно: Дюмурье изменил, но теперь-то что можно с этим поделать? И ведь он же не идет на Париж: войска не откликнулись на его призыв, и он, как сказал мне Марат, подался к австрийцам!..
Приер продолжал. Некоторые фразы просто поражали меня.
— «Но, братья и друзья, это еще не все наши опасности, они гнездятся и в нашей среде… Да, контрреволюция проникла в правительство, в Национальный Конвент. Вот куда должен быть нанесен удар! Вперед же, республиканцы, восстанем, арестуем всех врагов нашей революции и всех подозрительных лиц! Безжалостно уничтожим заговорщиков, если не хотим, чтобы они уничтожили нас!..»
Я не мог прийти в себя от изумления. Это было безрассудно! Открытый призыв к восстанию против Конвента!..
Я смотрел на Марата. Мне казалось, что он слушает без внимания. У него был утомленный вид. Опустив голову на руки, он уставился взглядом в одну точку.