Расстроенный и смущенный, я не знал, куда деваться. Нужно было поговорить с кем-то, обсудить положение, подумать о защите. Но с кем? К Фрерону идти не хотелось, к Демулену — тем более.
Я побежал к Якобинцам и встретил всю компанию в сборе.
* * *В клубе накал страстей, казалось, достиг своего апогея. Галдеж стоял невообразимый. Я понимал, что здесь дело не только в личности Марата, весьма популярного у якобинцев, но и в том, что бешеная атака жирондистов против председателя клуба ощущалась якобинцами как удар по Обществу в целом.
Когда я вошел, Дюбюиссон только что дал слово Робеспьеру, и тот, стоя на трибуне, ожидал, пока стихнет шум.
Неподкупный был очень утомлен — это угадывалось по его позе, по иссиня-бледному лицу, по дрожащему уголку рта. Он, впрочем, не скрывал своего состояния, сказав, что чувствует себя крайне скверно, но тем не менее счел своим долгом явиться прямо сюда из Конвента, желая предупредить смертельную опасность, угрожающую Обществу. Он довольно точно обрисовал картину, свидетелем которой был и я. Затем сказал несколько добрых слов о Марате. Я уже начал было корить себя за излишнюю недоверчивость, но тут вдруг Робеспьер сделал неожиданный поворот. Он заявил, будто жирондисты, издав указ об аресте Марата, «имя которого еще не освободилось от тумана клеветы», рассчитывали спровоцировать парижан на выступление в его поддержку, а затем, объявив о «мятеже», с помощью департаментов удушить свободу. Отсюда следует: нужно сохранить спокойствие и доказать врагам, что никакие провокации не могут заставить подлинных патриотов устраивать беспорядки.
Якобинцы были поражены не меньше моего. Кто-то даже рискнул спросить:
— А что же будет с Другом народа?
Сделав вид, что не расслышал вопроса, Робеспьер предложил составить адрес департаментам, в котором бы члены Общества объяснили своим братьям существо дела.
Я поднялся и, не оглядываясь, выбежал на улицу.
* * *С утра 13 апреля я дежурил на своем наблюдательном посту в Конвенте.
Я знал: сегодня Законодательный комитет представит обвинительное заключение против Марата.
Но началось не с этого. Председатель объявил, что есть письмо от Друга народа, и со всех мест посыпались требования, чтобы оно было оглашено.
«Прежде, чем принадлежать к составу Конвента, — писал Марат, — я принадлежу отечеству; я должен служить народу, оком которого являюсь». Свое нежелание отдаться под стражу он объяснил тем, что подлинные преступники — Бриссо, Верньо, Гюаде и другие — находятся на свободе…
Это письмо лишь подхлестнуло ярость режиссеров спектакля, и они потребовали немедленного перехода к обвинению.
Депутат Делоне, мотивируя обвинительный акт, сослался на пресловутый циркуляр от 5 апреля, подписанный Маратом у Якобинцев.
Многие монтаньяры потребовали, чтобы циркуляр был прочитан с трибуны полностью.
Вот тут-то у государственных людей и произошла осечка.
На прошлом заседании, стремясь во что бы то ни стало свалить ненавистного врага, Гюаде привел из циркуляра лишь те «зажигательные» места, которые лили воду на его мельницу. Теперь же, прочитанный полностью, документ произвел совершенно иное впечатление — он выглядел патриотическим призывом, направленным к спасению республики, и нет ничего удивительного, что галереи сопровождали каждую фразу его криками восторга.
На скамьях Горы начался ропот.
Вскочил Дюбуа-Крапсе. Он воскликнул:
— Если этот циркуляр преступен, декретируйте обвинение и против меня, ибо я полностью его одобряю!
Художник Давид прибавил:
— Пусть документ положат на трибуну и все патриоты подпишут его!
Эти слова отозвались в душах монтаньяров словно призыв боевого горна. Раздались крики: