Я заканчивал возню с ванной: добавил серы, определил температуру воды.
В тот момент, когда часы в столовой пробили девять, резко задребезжал дверной звонок.
Это не могли быть Катерина или Этьеннетта: свои так не звонили. Это был кто-то чужой.
Пока я загасил угли, прикрыл ванну простыней и вышел в прихожую, входная дверь уже захлопнулась.
Передо мной стояла Симонна. Вид у нее был несколько встревоженный.
Я поинтересовался, кто это был.
— Какая-то девушка, — медленно, словно погруженная в свои мысли, ответила Симонна.
— Что ей нужно?
— Да спрашивала Марата… Она какая-то странная, Жан.
— Чем же?
— Как тебе сказать… В общем, не похожа на патриотку. Взгляд отчужденный, холодный…
— И ты?
— Я, конечно, не пустила. Она настаивала. Говорила, что у нее очень важное дело…
— У всех у них важные дела.
— Вот я и подумала. Марат ведь плох. А потом, еще так рано… А в общем, она мне не понравилась…
— Плюнь и забудь. Мало ли сюда наведывалось! После твоего «ласкового» приема она больше не явится.
— Надеюсь. Пойдем поможем Марату, слышишь, он опять зовет…
Мы провели больного в ванную комнату, погрузили в теплую воду. На лбу его выступила испарина. Симонна набросила ему на плечи пеньюар. Я прикрепил доску.
Марат потребовал бумаги и чернил, затем отпустил нас. Мы еще не успели выйти, а он уже, отринув свои беды, витал мыслью в иных сферах…
* * *…Воистину это был удивительный человек.
Другой на его месте давно бы лежал пластом и не интересовался ничем, кроме своих болячек.
А он, уже в тяжелом состоянии, не только терпел, не только скрывал от всех свою беду, но находил в себе силы целыми днями организовывать, направлять, произносить речи…
А как он сделал день 2 июня!
Именно сделал: лучше не скажешь.
Если Дантона называют «человеком 10 августа», то Марата с гораздо большими основаниями следует считать «человеком 2 июня».
Он давно осудил Жиронду. Он понимал, что без ее устранения путь вперед остается закрытым. В этом отношении он был вполне солидарен с Робеспьером. Но если Робеспьер полагал, что удаление жирондистов из Конвента следует провести мирными средствами, то Марат с самого начала возлагал все надежды на народное восстание.
Он только ждал, пока плод созреет; он не хотел непредвиденного.
Еще 1 апреля он сказал у Якобинцев:
— Когда час наступит, я дам сигнал!..
В течение апреля — мая он, точно опытный стратег, осуществлял свой план по частям. Он предоставил государственным людям полную возможность запутаться в собственных сетях. Он показал всей Франции существо их политики, их цели и средства. Именно для этого он провел и собственный процесс в Чрезвычайном трибунале — нужно было раскрыть их крапленые карты. Он обеспечил время парижским санкюлотам, чтобы собраться с силами, организовать свой Революционный комитет в Епископстве, создать свои вооруженные отряды.
А потом он подал обещанный сигнал.
31 мая он сам поднялся на башню ратуши и ударил в набат.
И все же, как генерал, уверенный в победе, как вождь, который твердо знает, что последнее слово за ним, в этот день он предоставил поле боя в Конвенте Робеспьеру.
— Ты хотел добиться победы мирными средствами? Что ж, попробуй…
Неподкупный попробовал. Он произнес свою блистательную тираду против Верньо и его сообщников. Он потребовал обвинительного декрета против вожаков Жиронды. Тщетно. Стараниями лукавого Барера, будущего термидорианца, которого Марат в это время уже раскусил совершенно, победа остановилась на полпути. «Мирные средства» не принесли плодов…
И тут Друг народа подал новый сигнал.
Я видел его в день 2 июня, когда весь Париж кишел, точно потревоженный муравейник. Я наблюдал за его коренастой фигурой, появлявшейся то там, то тут. Я слышал, как санкюлоты, чувствуя в нем гения революции и своего страстного защитника, умоляли его:
— Марат, спаси нас!..
Я слышал его знаменитую речь, произнесенную в ратуше, пламенную речь, начинающуюся словами:
— Поднимайся, народ-суверен!..
А потом, в Конвенте, он руководил последним туром борьбы. Он отдавал распоряжения, повелительным тоном указывал, кого внести в проскрипционный список, кого выбросить из него. И никто не подумал спорить. Никому из членов Конвента, этих великих мужей, в числе которых были и Дантон, и Робеспьер, и десятки других, даже в голову не пришло, что можно ослушаться Марата!..
Да, это был его день.
И он закончился так, как должен был закончиться.
Жиронда пала.