Сопоставим, дорогой читатель.
Дантон умер помещиком — после него остались дома, угодья, пахотные земли. Собственность Робеспьера по посмертной оценке равнялась примерно тысяче ливров.
А Марат в день смерти имел 25 су, и это было все, ибо квартира бралась внаем, а мебель — напрокат.
Я не могу говорить об этом без слез. По-моему, ассигнация в 25 су характеризует его лучше, чем десятки томов исторических исследований!..
* * *…После обеда Марат не пожелал отдыхать. Он заявил, что ему нужно закончить для завтрашнего номера статью об изменнике Кюстине, а тут с минуты на минуту должны принести корректуру. С ним никто не спорил — это было бесполезно.
Жара, казалось, достигла своего предела. Мы были словно вареные, и я удивлялся Марату, который мог при этом еще сидеть в почти горячей воде. Я взглянул в его страдальческое лицо. Мокрое, набрякшее и белое, оно напоминало тесто, но темные зрачки глаз были такими же пронизывающими и пытливыми, как всегда. Мог ли я думать, что вижу его живым в последний раз?..
Симонна занялась приготовлением лекарства. Это была микстура, прописанная доктором Субербиелем, состоявшая из миндального молока с разведенной в нем глиной; строго определенную дозу глины нужно было предварительно очень мелко растолочь. Лекарство не помогало, но Симонна тщательно готовила его каждый день в одно и то же время.
Пробило семь. Пришел гражданин Пилле, принесший корректуру. Вместе с Пилле зашел и Лорен Ба; словно в объятиях, он нес обеими руками кипу бумаги, только что купленной в магазине Бушара. Передав бумагу гражданке Обен, комиссионер остался в столовой, Пилле же прошел к Марату. Я слышал их разговор: они обсуждали последние события. Между прочим, Пилле заметил:
— Жак Ру сдал в типографию брошюру — ответ на твою статью от 4 июля.
Марат, казалось, пропустил эти слова мимо ушей…
* * *…Жак Ру… Я ничего не знаю об этом человеке, да и видел-то его всего раз в жизни, при обстоятельствах, о которых было рассказано выше.
Но я знаю, что в былые времена Ру помогал Марату и что Марат нашел безопасное убежище в его доме. Мне известно, что Марат всегда хорошо отзывался о Жаке Ру и всего полгода назад с благожелательностью упоминал о нем в одной из своих статей. Мне известно, наконец, что Ру, так же как Варле и Леклерк, принял деятельнейшее участие в подготовке и проведении дня 2 июня.
Поэтому, когда 4 июля я прочитал статью, где Марат взваливал на плечи Жака Ру какие-то весьма странные преступления, я, чрезвычайно удивленный, предстал пред учителем.
— Ты насчет Ру и компании, — кисло процедил Марат, едва взглянув мне в лицо.
Я молчал.
— Ну говори же, возмущайся, ругай меня, называй неблагодарным… Говори же, черт возьми, что-нибудь…
Я молчал.
Тогда заговорил он сам. Заговорил с горячностью.
— Вот уже четыре года толкуем мы о свободе и не имеем о ней ни малейшего представления. Знай же, что свобода создана не для безумцев, не для бешеных, не для злых, но для добродетельных людей, которые не хотят ею злоупотреблять…
«Не для бешеных»?.. Я знал, что жирондисты называли Ру и Варле «бешеными».
Марат продолжал:
— Свобода мнений должна быть неограниченной, но для пользы отечества, а не для его гибели. Все должно быть разрешено для его блага, но не во вред ему. Патриотическая партия должна уничтожить вражескую клику или сама будет уничтожена…
— Но ведь государственные люди сброшены со счетов…
— Нет, не сброшены. А Лион? А Вандея? А Кальвадос?.. А кроме всего, есть еще и эти неистовые «лжепатриоты», которые страшнее, чем аристократы, ибо пользуются патриотической маской, чтобы ввести в заблуждение добродетельных граждан…
— Учитель, к чему вы все это мне говорите? Вы могли бы подобное с успехом изрекать в Якобинском клубе, но мне-то зачем? Я ведь знаю, что эти «лжепатриоты» боролись плечом к плечу с вами, а их требования — разве это не ваши требования? Не вы ли утверждали, будто скупщиков и спекулянтов нужно вешать у дверей их лавок? Не вы ли требовали, чтобы неимущим отдали достояние бежавших богачей? Не вы ли всегда крушили тех, кто утеснял санкюлотов?.. А тут вдруг «добродетельные»… Да вы, право, заговорили языком Робеспьера!..
Он не ожидал от меня такого выпада. Он молчал и отдувался, и мне стало жаль его. Потом он сказал:
— А хотя бы и Робеспьера?.. Сейчас, друг мой, запомни это, нельзя раскалывать единства. Я уже столько дней твержу о единении Горы и санкюлотов! Только в этом случае мы справимся с врагами и будем свободны…
Он снова замолчал, словно тщательно обдумывая то, что собирался мне сказать. И потом заговорил уже совсем иным, тихим и проникновенным тоном.