— Так-то, мой друг, — продолжал улыбаться Жюль, — а теперь послушай, что я тебе расскажу…
Мы, как обычно, сидели в его каморке на продавленных стульях. Подлив вина в стаканы, он начал:
— В прошлую пятницу в нашем театре обсуждался репертуар ближайшего месяца; собственно, обсуждалась одна пьеса репертуара — «Карл IX» Мари Жозефа Шенье; и уж если до конца быть точным, то даже не эта пьеса сама по себе (ее, как ты знаешь, еще осенью прошлого года разрешили к постановке), а игра в ней нашего юного таланта, по которому и ты сходишь с ума, — Жозефа Тальма…
Ты помнишь, как бурно встретили патриоты его игру? Помнишь бешеные аплодисменты, которыми публика встречала его выход? А крики: «На фонари попов и аристократов!», которые оглашали площадь в момент театрального разъезда?.. Несомненно, эти-то крики и ускорили развязку.
Так вот, в пятницу все наши «аристократы» появились во всеоружии. Сюло, первый комик царедворцев, принес с собой колокольчик, чтобы «призывать к порядку», иначе говоря, затыкать рот своим врагам. Флери прибыл весь в черном и в перчатках. Госпожи Коита и Рокур выглядели царственными вдовами. Наш почтенный обскурант Ноде заявил, что пьесу Шенье давать не следует, «поскольку она будоражит чернь», и что ему лично нравятся только произведения, «полные любви королей к народам и народов к королям». Флери ухватился за эту реплику и начал обвинять Тальма. «Вся моя труппа, — заявил он, — убежденная в том, что господин Тальма изменил ее традициям, единодушно решила порвать с ним всякие отношения». Тальма хотел ответить, но Сюло тут же загремел своим колокольчиком. Поднялся шум. Патриот Дюгазон, у которого, ты знаешь, луженая глотка, стукнул кулаком по столу и, перекрывая все, закричал: «Я обвиняю весь Французский театр! Это ложь, будто Тальма изменил труппе; его преступление вы видите в том, что он показал, как следует играть короля-тирана!» Потом он напомнил разрешение парижского муниципалитета на постановку «Карла IX» с Тальма в главной роли и заявил, что не в компетенции какого-то Флери отменить этот декрет. Наши «аристократы» и «аристократки» подняли остервенелый вой. «Пусть меня разрежут на куски, если я стану играть в паре с ним!» — кричит госпожа Флоранс; «Нам помогут шведский король и граф д'Артуа!» — вторит ей госпожа Копта, бывшая любовница графа; «Объявляйте хоть военное положение, а я не выступлю больше в этой пьесе», — стонет госпожа Рокурфлери и Ноде старались перекричать друг друга. Дорваль вызвал на дуэль Дюгазона. «Принеси-ка мне, — ответил тот, — удостоверение от твоих кредиторов, что я могу тебя убить, и ты умрешь ровно через десять минут!»
— Ну и чем же все кончилось? — спросил я, поскольку мой собеседник замолчал.
— А чем же могло кончиться? Ничем, конечно. Но мы теперь, по крайней мере, точно знаем, кто наши враги и чего от них можно ждать…
* * *Мейе был прав: с каждым днем мы лучше узнавали своих врагов. Пропасть между аристократами и патриотами ширилась и углублялась.
Прошло короткое время, и Французский театр, называемый теперь Театром Нации, распался: 3 апреля 1791 года Тальма, Дюгазон и другие артисты-демократы покинули «гнездо аристократов». «Красная эскадра», как их презрительно величал Флери, основала свой новый театр на улице Ришелье. Нечего и говорить, что мой друг ушел вместе со своими единомышленниками.
Правительство и ратуша изо всех сил стремились «навести порядок». Вслед за военным законом появились декреты об избирательном цензе, превратившие большинство народа в «пассивных граждан», лишенных политических прав. Опасаясь независимости дистриктов, ратуша сумела подавить их; новая реформа, принятая Собранием, заменила дистрикты секциями — округами, созданными из осколков дистриктов. Однако все это ничего не дало новым властям.
Деление граждан на «активных» и «пассивных» лишь усилило общую вражду, открыв бедняку глаза на сущность революции богатых, а новые секции оказались не менее грозными форпостами борьбы, чем прежние дистрикты.
Мы входили теперь в секцию Французского театра. Старый Кордельерский монастырь по-прежнему оставался ее центром, только собрания дистрикта превратились в постоянный Клуб кордельеров, где голос Дантона гремел еще громче, чем прежде.
Кстати: именно в это время, все реже встречаясь с Маратом, я невольно сблизился с Дантоном.
Я говорил, какое ужасное впечатление произвела на меня его внешность при первой встрече нашей, в церкви Кордельеров.
Это был могучий, кряжистый великан с лицом, напоминавшим античную маску; изъеденное оспой, с необыкновенно глубокими глазницами, разорванными губами и перебитым носом, оно невольно вселяло в каждого отвращение и страх.