— Болезнь Марата все осложнила, — продолжал Мейе, — да и не знаю, удалось бы восстание даже в самом лучшем случае. Робеспьер, Дантон и другие слишком много надежд возлагали на мирные средства; но теперь и эти надежды потерпели крах…
— Почему?
— Да разве ты не понял? Ведь петиции не будет!
— Но народ завтра снова придет на Марсово поле, чтобы ее подписать!
— В том-то и беда. Теперь никого не предупредишь, завтра к полудню соберется многотысячная толпа, и тогда может произойти разное…
Я вспомнил слова Марата.
— Неужели они осмелятся?
— А почему им не осмелиться? Ты читал речь Барнава. Теперь господа из Ассамблеи и ратуши только и думают о том, чтобы закончить революцию и закрепить свою победу. И король-то им нужен прежде всего как символ этой победы!
Я поинтересовался, что думают об этом наши. Мейе пожал плечами:
— Дантона нигде не видно; после сегодняшнего конфуза он вряд ли придет завтра. Демулен и Фрерон не придут наверняка: поскольку завтра воскресенье, они, как всегда, собираются за город.
— За город в такое тревожное время?
— Демулен с обычным для него легкомыслием не считает, что есть основания для тревоги.
— А Марат?
— Марату сегодня хуже. У него снова жар, и притом больший, чем позавчера. Было бы нелишним, чтобы вы с Эмилем утром навестили его.
— Обязательно навестим, но как быть дальше?
— Я думаю, мы-то уж с тобой не станем уклоняться, как Фрерон и Демулен. Мы должны быть завтра на Марсовом поле к полудню; что делать — увидим по ходу событий…
* * *Эту ночь я почти не сомкнул глаз.
Сожаления, связанные со вчерашним днем, и тревога за завтра распинали мне мозг и сердце. Только к утру я немного забылся и потому проснулся поздно. Вскочил в десятом часу и бросился за Эмилем.
К Фрерону мы прибыли около десяти.
Хозяин дома спешил: они с Демуленом собирались к Дантону, а от него — в Фонтенуа или в Бур-ля-Рен. Фрерон бросил мне ключи и убежал.
Марат чувствовал себя лучше. По видимому, вчера был кризис. Жар прошел, но больной был очень слаб. Он почти не отвечал на наши вопросы и лежал с закрытыми глазами.
Вдруг встрепенулся:
— Жан, ты знаешь, сколько времени?
Было половина двенадцатого.
— Иди же туда, будь с народом… Иди, не медли, со мной останется Эмиль…
Я и сам уже собирался в путь. Еще раз взглянув на больного и снова подумав, что его болезнь уже не должна внушать опасений, я простился с Барту.
На Марсово поле я отправился в первом часу.
* * *Мне предстоит рассказать о событиях, которые я, как и трагическую гибель Марата, считаю самыми страшными в моей жизни.
Потом я много повидал и перечувствовал. Был на войне и отступал с нашей армией. Делал безнадежные операции и принимал последний вздох десятков, если не сотен, умирающих. Боролся с последствиями тяжелых ранений и сам был ранен. Но все это никогда не внушало мне и тени ужаса — это казалось чем-то естественным, проистекавшим из какой-то внутренней закономерности, логической последовательности событий. Действительно, допустим, объявлена война; человек идет на войну; он может быть ранен; рана может оказаться опасной, даже безнадежной; результатом может стать смерть — это единая цепь, одно вытекает из другого. То же приходится сказать о людях, умиравших в Отель-Дьё, у меня на руках.
Но здесь…
Здесь, несмотря на все пророчества Марата, я не видел логической закономерности, последовательности, неизбежности — я осознал их лишь много позднее. Здесь все представлялось мне в то время каким-то кошмаром, одним из тех помрачающих ум видений, которые могут представиться лишь в бредовом сне. Здесь как бы сосредоточилась вся злая воля людей, явившаяся результатом черных помыслов, направленных не против иноземного врага, коварного завоевателя, а против своих же соотечественников, своих сограждан. Здесь показала себя во всей красе своей подлинная жестокость, тем более страшная, что она была глубоко обдуманной жестокостью непримиримого врага. Короче говоря, здесь наглядно проявилось то, о чем я много раз слышал от моего учителя, но чему до этого случая внутренне сопротивлялся. И в этом смысле события на Марсовом поле стали для меня одними из важнейших жизненных уроков. Они завершили мою идейную трансформацию, подобно тому как поход на Версаль впервые открыл мне глаза на жизнь. До сих пор я считал себя учеником Марата; теперь же стал им.
* * *Не хочется упустить пи малейшей подробности, связанной с этим днем.
Помню, когда я шел на Марсово поле, мне вдруг стало удивительно спокойно. Я всматривался в прохожих, в веселые лица детей и думал о том, сколь напрасны все наши опасения. И даже немного позавидовал Фрерону и Демулену: как хорошо, вероятно, сегодня на лоне природы! И с чего это Мейе поднял панику?.. Можно было бы и нам отправиться в Бур-ля-Рен. Можно было бы даже вывезти туда Марата — ему сейчас так необходимы свежий воздух и покой!..