А Тукало все больше распалялся:
— …Конечно, если отец будет выкидывать из кабинета людей, то сыну есть с кого брать пример… Если отец себе позволяет…
Редактор — добрая душа — поморщился и попросил:
— Алексей Григорьевич! Давай говорить спокойно.
Тукало осекся. Шикович смотрел на него и будто не узнавал старого друга, с которым съел не один пуд соли. Сказал с глубоко затаенной иронией:
— Значит, ты, Алеша, решил поучить меня, как воспитывать детей? Давай, давай…
Это был намек на то, что Тукало несколько лет назад бросил первую жену с ребенком. Он понял.
— Я не собираюсь тебя учить, — сказал Тукало, сдерживаясь, — но с меня довольно. Я не стану держать у себя хулиганов.
Ах, вот оно что! Теперь все ясно. Тукало не решался сообщить, что увольняет Славика, потому так нервничал.
Шиковичу вдруг стало жаль сына: нельзя наказывать дважды за одну и ту же провинность.
— Страхуешься? — спросил спокойно и язвительно.
— Мне нечего страховаться!
— Легче всего выкинуть человека из коллектива, — вздохнул Живицкий. — Никогда не спеши…
— А что ему до человека!..
— Пускай о таком человеке подумает в первую очередь отец!.. А если отец оправдывает… Если отец показывает пример… А сам ходит просить за сына… подыскивает ему теплое местечко…
«Ах, вот оно что! И это — Алеша Тукало, которого он считал другом!»
Холодная ярость охватила Кирилла. Но он сдержался, только грустно покачал головой.
— Столько лет я с тобой знаком и не знал, что ты такая дрянь.
Тукало взвился:
— Слышите?.. Станислав Иванович!
— Как вам не стыдно, товарищи, — укорил редактор.
— Теперь я понимаю, кого надо было выкинуть, и не за дверь, за окно. Разреши, Станислав Иванович? — И Кирилл стал обходить длинный стол. Тукало поспешно отступил в глубь комнаты.
Шиковичу стало смешно. Он хмыкнул и направился к выходу. Когда дверь за ним закрылась, Тукало вынул платок и вытер вспотевшие руки и лоб.
8
Ярош занялся переоборудованием операционной — оснащением ее новейшей аппаратурой. Реконструкции Яроша уже не однажды приводили в ужас отдел охраны здоровья. Но неумолимые стражи финансов не могли устоять перед его хирургическим авторитетом. Патриоты города, они гордились славой хирургического отделения больницы, считавшегося лучшим в республике. Операционная привела в восторг делегацию чешских врачей, которых нелегко удивить медицинской техникой. А Ярош всё-таки был недоволен: есть аппаратура и получше. Переоборудование он планировал давно. Многие из необходимых аппаратов были добыты загодя. Но установку их он оттягивал: во-первых, кое-чего не хватало, во-вторых, надеялся, что под конец года главный врач и горздрав будут щедрее.
И вдруг неожиданно для всех начал переоборудование сейчас. Сам работал с монтерами и монтажниками вечерами. Платил им премиальные из собственного кармана. За это чудачество ему уже как-то влетело на партбюро. А к тому, что он часто работает вместе с монтерами, со столярами, с паркетчиками, в клинике привыкли. Добрые души говорили, что Ярошу просто некуда девать силу и энергию, злые — что он таким образом завоевывает себе популярность.
Если б ему сказали, что все это делается так срочно ради одной больной, он, наверное, возразил бы, может быть, даже возмутился. Нет, аппаратура модернизируется для всех. Но было бы неверно отрицать, что это входит в подготовку к операции Зоси Савич. Он сделал сотни разных операций, немало уже и на сердце. Но, кажется, ни к одной не готовился с таким тщанием и ответственностью. Как к самому серьезному экзамену. Тут все должно быть взвешено и учтено. Никаких случайностей. Его оправдают, что бы ни случилось. Но сам он не простит себе, если эта измученная женщина окончит жизнь на операционном столе. Как-то ночью он весь похолодел от этой мысли. Приходило в голову: может быть, пригласить кого-нибудь из коллег, московских или киевских хирургов? К нему приедут. Хирург редко берется оперировать близкого человека. Близкого… А эту девушку он знал ровно восемь суток. И может только догадываться, как она прожила последние восемнадцать лет. И все-таки она была близким человеком.
Пока что Ярош передал ее терапевтам, чтоб подлечили, понаблюдали, сделали кардиограммы, снимки и анализы. Сам заходил изредка — раз в три дня на несколько минут; обращался на «вы», как и полагается врачу. Он сознательно держался несколько официально. В то зке время попросил Машу, чтобы та заглядывала к Зосе:
— В терапевтическом лежит больная Софья Савич. Нам с вами, вероятно, придется оперировать ее. Я хотел бы, чтобы вы наведывались к ней. Не как сестра. Как добрый друг. Женщина эта прожила тяжелую жизнь.
Ярош понимал, что, обратившись с такой просьбой, он обязан объяснить Маше, кто же такая Савич. Но что сказать? Что Зося спасла его от смерти? Почему-то не хотелось, чтоб до операции об этом проведали в больнице.
Дня через два Маша зашла к нему в кабинет в то время, когда он отдыхал между двумя сложными операциями. Она знала, что минуты этого отдыха священны. Как хороший актер настраивает себя на другую тональность в следующем действии, так Ярош настраивался на другую операцию. Сидел в мягком кресле, сняв ботинки, положив ноги на стул, курил. Он не терпел, когда к нему заходили в это время, мешали отдыху.
На стук в дверь ответил недовольно:
— Кто там? — и смял сигарету.
Он удивился, увидев Машу. Она вошла робко, какая-то на редкость неловкая. Куда девались ее артистичные, до ненатуральности рассчитанные движения! Остановилась у двери, держась за ручку, как бы готовая сбежать. Лицо виноватое.
Ярош сунул ноги в ботинки.
— Что случилось, Маша?
— Я негодная сиделка, Антон Кузьмич, — сказала она. — Савич почему-то чуждается меня, относится с подозрительностью.
— С подозрительностью?
— Может быть, это не то слово. Но… странная она. Какая-то нелюдимая.
Он мягко сказал:
— Садитесь, Маша, — и кивнул на кресло, с которого только что встал.
Она нерешительно села. Ярош не узнавал свою молчаливую, но чрезвычайно уверенную, спокойную операционную сестру.
— Она ничего вам не рассказывала о себе?
— Нет, ничего.
— Вы слышали что-нибудь о докторе Савине? \
Маша покачала головой.
Теперь Ярош понял, почему она пришла: хотела, чтоб он рассказал о больной; только тогда она сможет выполнить его просьбу. Антон Кузьмич оперся о стол всем своим могучим телом, доверительно приблизившись к ней.
— Скажите, Маша, а вы к кому-нибудь относились с подозрительностью?
— Я? Если видела, что передо мной лгун, неискренний человек… Но это не та подозрительность! — Она, видимо, не поняла его.
— А вы никогда не боялись людей, Маша? Она улыбнулась, но улыбка эта не растопила холодного недоумения.
— В школе я боялась историка. Мне плохо давалась история.
Ярош улыбнулся: «Не то». И тут Маша спросила в упор:
— Кто она вам, эта Савич?
— Зося Савич в подполье спасла меня от смерти.
— Вас? — Маша удивленно подняла голову. Может быть, она даже не сразу поверила, что эта худенькая, маленькая, изнуренная — кожа да кости — диковатая женщина могла спасти такого богатыря. Ярош, догадываясь об этом, сказал:
— Она мужественный человек. И у нее тяжелая судьба. Смерть отца, загадочная смерть. Немецкий концлагерь. Сибирь… Болезнь. — Он поднялся, большой, взволнованный, вышел из-за стола. — Мне хотелось, Маша, чтоб вы подружились с ней.
Пытливо глядя на него, Маша продолжала сидеть. Потом вскочила, смущенная: что же это она? И вдруг попросила:
— Антон Кузьмич, расскажите об этом у нас на комсомольском собрании.
— О чем?
— О своей работе в подполье. О Савич… Ярош промолчал.
Когда Маша вышла, Антон Кузьмич снова уселся в кресло, закурил вторую сигарету и задумался. О судьбе Зоси… О новом поколении, которое не ведает подозрений и ничего не боится… Но что он знает об этом поколении? К нему принадлежит Тарас и Маша. Но есть и Славик Шикович… Как и чем живет Маша? Тарас? Что волнует Славика? Как далеко он, бывший комсомолец, отошел от этой молодой поросли! Когда был в последний раз на комсомольском собрании? Лет десять, не меньше, публично не выступал с рассказом о подполье. Почему? А раньше, когда порой и выступал, рассказывал ли хоть раз про Зосю Савич? Нет, только так, между прочим, изредка упоминал о девушке, которая помогла ему спастись. Теперь ежу стало стыдно и неловко. Неужели и не боялся? В подполье не трусил сто раз идти на смерть, а тут…