— И каждый раз список подпольщиков пополнялся десятками новых имен. Разве это не доказательство того, какого размаха достигала борьба наших людей? Разве для выяснения и прославления этой борьбы не стоит поработать? — Шиковичу показалось, что Тарасов против того, чтоб еще раз возвращаться к вопросу о подполье, и он говорил горячо, с воинственным пылом.
— Да, ради этого стоит поработать, — задумчиво согласился секретарь горкома, отыскивая в списке под стеклом номер телефона.
— Первоначально даже имя Яроша нигде не упоминалось. А он выполнял спецзадания горкома.
Тарасов повернулся к столику с телефонными аппаратами и набрал короткий номер.
— Алло. Вагин? Здравствуй. Тарасов. Много шпионов поймал? Что? Вывелись, говоришь? Гляди, как бы не притупилась бдительность. То-то. Андрей Астахович, что это у тебя боятся показать документы военного времени нашему писателю? Человек интересное дело задумал. Надо помочь. Что? — Тарасов умолк и слушал довольно длинное объяснение, время от времени бросая краткое «угу».
В какой-то момент он плотнее прижал трубку к уху. Кирилл понял — секрет. Встал и отошел к окну. Небо стало пепельно-серым. Солнечные лучи процеживались сквозь дымчатые высокие облака. Но неподвижный воздух не остывал, он как бы сгущался — даже трудно становилось дышать.
«Да, надо поехать с Поречкой на луг. Под грозу. Станем на берегу и будем перекликаться с громом. О-го-го! Несколько часов первобытного существования. Чтоб ни о чем не думать».
— Ладно. Давай в четыре. — Тарасов положил трубку.
— Дня через два они покажут тебе, Кирилл Васильевич, нужные документы. В таких делах нельзя без некоторых формальностей.
«Два дня, которые, наверно, растянутся в неделю!» — Нетерпеливый следопыт разочарованно вздохнул.
…На третий день после операции Ярош наконец покинул больницу и приехал на дачу. Явился часов в пять на такси, аккуратно выбритый, в новой чешской тенниске (дома знали, что после удачной операции он всегда что-нибудь покупает), с шампанским, конфетами, подарками. Был внимателен, ласков, будто не видел семью и соседей целый год.
Галина Адамовна умела торжественно встретить мужа. Когда он задерживался в больнице на сутки, на двое после таких вот операций, у неё не возникало никаких дурных мыслей. Ничто не портило настроения, и она сама радовалась, что встречает мужа с чистой душой. Об операциях она обычно не расспрашивала. Но на этот раз случки был особый.
— По твоему лицу вижу, что все хорошо. Поздравляю.
— Не надо поздравлять, Галка. Ты знаешь, я не люблю поздравлений, когда речь идет о жизни человека. Да и не всё ещё кончено.
Но когда прибежала с луга Наташка и, повиснув на шее, спросила таинственным шепотом: «Ну, как там, папа? Что?» — то он ответил:
— Хорошо, Наталка. Мы с тобой ещё раз победили.
— Расскажи.
Она любила слушать, когда отец рассказывал о своей работе, и уже довольно хорошо для своего возраста разбиралась в хирургической терминологии. А потому Ярош охотно принялся описывать весь ход операции почти так же подробно, как излагал бы студентам, разве лишь несколько упрощенно, с меньшим количеством специальных слов.
Матери не нравилось это горячее не по возрасту увлечение дочери, но она молчала, делала вид, что тоже слушает с интересом. Однажды сказала мужу:
— Антон, я совсем не хочу, чтоб Наташа стала врачом. Хватит с нас медицины!
Дочь горячо запротестовала:
— Разве плохо быть таким врачом, как папа?
— Таких немного… А быть таким, как я… Вырывать гнилые зубы, или выписывать больничные листы…
Антон тогда возмутился, заявил, что категорически запрещает ей так говорить при детях о своей профессии, да и о любой профессии. Дети должны уважать любой полезный труд! С тех пор она не мешала их медицинским беседам. Только радовалась, что хоть сын совсем не интересуется медициной.
Виктор с независимым видом помогал матери накрывать на стол. Но в душе ревновал отца к сестре. Ему хотелось похвастаться, как он перестроил голубятню, рассказать, что случайно познакомился с голубятником из соседней деревни, местным учителем, и выменял у него пару редких почтовиков. Но не может же он вот так, с бухты-барахты, как Наташка, кинуться отцу на шею и предложить: «Лезем скорей на чердак!» При встрече с отцом Витя выложил только одну новость:
— Вчера знаешь какая гроза ахнула! Фронтальная. За Студенкой на три километра лес положила. Максим Григорьевич говорит, тысячи две кубометров бурелома.
Про голубей сообщил после обеда, когда вышли во двор. Сдержанно, как бы между прочим.
Ярош все понял. Сказал даже как бы с обидой:
— Что ж ты молчал? — и сразу полез на крышу веранды. Через несколько минут веселый пронзительный свист разбудил предвечернюю тишину леса и луга.
Вечером приехал из города Шикович. Жгли костер и варили уху: Ярош с сыном успели наловить рыбы.
Еще сырой от вчерашнего ливня хворост горел ровно и нежарко. Уха варилась долго. Ели ее уже поздненько. Накормили детей.
— Наташа и Витя! Спать!
— Мама!
— Спать. Спать.
Дети нехотя направились к даче.
— Ты безжалостная, Галя. Виктор собирал дрова и ловил рыбу, — заступился Шикович.
— Галя лучше педагог, чем мы с тобой, — заметила Валентина Андреевна.
— Правильно, жена. Педагоги мы с тобой никудышные.
— Как там Владислав? — спросил Ярош.
— Работает.
— Ты его видел?
— Разве ему до сына! Он весь в подполье.
— Не иронизируй над серьезными вещами. Сын избегает встречаться со мной. Ему стыдно. Приезжал Тарас.
Женщины сидели на лавочке, мужчины по-турецки на влажной земле, друг против друга. На газете лежали хлеб, огурцы. У могучего дуба — бутылочка; в стекле отражался огонь, и бутылка выдавала себя этими пунцовыми отблесками. Шикович протянул к ней руку.
— Старуха, тебе налить?
— Налей, дедуся.
— А тебе, Галя?
— Ты так предлагаешь, что, если бы и хотела, отказалась.
Кирилл захохотал:
— Галя, ты великий психолог! Я таки подумал, что святой водицы этой мало на две такие криницы.
— Ты криница? Кладезь мудрости? — отпив глоток водки, засмеялась Валентина Андреевна.
— Не ценишь ты своего мужа. Грешница! Покарает тебя бог.
Ярош отдыхал. Ему не хотелось ни говорить, ни думать. Он смотрел в огонь, любовался отблесками пламени, углями, янтарными каплями смолы, выступившими на тонком суку. Красивые какие. Жаль, что они сгорят. И в этот миг впервые после того, как уехал из больницы, шевельнулась в душе тревога за Зосю. Но он отогнал ее. Ничего не случится. Еще вчера Зося пришла в себя. Сегодня смотрела на него с благодарностью ясными глазами. Попробовала улыбнуться. Прошептала: «Мне легко дышится!» Да, теперь ей будет легко дышать и легко ходить по земле! Ярош думал об этом с радостью.
Кирилл рассказывал о своих поисках, о разговорах в КГБ и горкоме.
Ярош удивился:
— Есть дело на Савича? На мертвого?
— Ты же сам говорил, что в твои обязанности подпольщика входило собирать сведения о тех, кто сотрудничал с оккупантами. Не из спортивного интереса и не для мемуаров это делалось.
— Да, — задумчиво согласился Ярош. Галина Адамовна протянула ему мисочку с ухой.
— Благодарю, — сказал отчужденно, пригубил ложку, поставил мисочку на край лавки. — Горячо, — и повернулся к Шиковичу: Слушай, Кирилл, а стоит ли ворошить это дело?
— Ну, знаешь! — Шикович даже вскочил от возмущения.
— Погоди, не горячись. Пусть меня простят, но я не верю в объективность дел, которые заводились в то время… если уж заниматься этим, то позже, когда затянутся раны… Самое драгоценное качество памяти — способность забывать… Если бы ничто не забывалось, человечество погибло бы.
— Странная у тебя философия!
— Я думаю о живых людях, об их сердцах.
— Ты думаешь о Зосе.
«Почему он так волнуется за нее?» Встревожилась Галина.
Ярош взял свою мисочку, начал хлебать уху. Кирилл подкинул в костер веток. Огонь притух, и в темноте лиц не было видно.