На столе стоял поздний ужин и бутылка вишневой настойки. Перед докладом Шикович так и не успел поесть — просидел у Клавдии Сидоровны.
Хозяин — низенький, худощавый, с бритой бородой, но пышными рыжеватыми усами. Усы эти, Однако, не старили, а наоборот, молодили его. Трудно было сказать, сколько ему лет.
— Садитесь, Кирилл Васильевич, — пригласила молодая хозяйка.
— Простите, но мы даже не познакомились с вами как следует, — смутился Шикович.
— Катерина мое имя, А это мой отец — Филимон Демьянович, Старик, не теряя времени, наполнял чарки. А Катерина поливала гостю на руки. Но за перегородкой заплакал ребенок, и она мигом забыла обо всех своих хозяйских обязанностях.
— Давайте сядем, товаришок, ее не дождешься.
Филимон Демьянович точно спешил выпить без дочки. Опрокинув чарочку, заговорил вполголоса:
— Это моя меньшая, Катерина. Два сына, Павел и Демьян, с войны не вернулись. Дюже горевала старуха. Все ждала Демьяна. Не верила, значится… Тут один у нас годков, может, пять как явился… Там, в плену, был… Старуха, царствие ей небесное, три года как преставилась. Еще сын есть, Иван. Так тот после армии на Донбасс подался. Не хотят, товаришок, в колхозе… Во беда. Я тут сварюсь с которыми. Кто хлеб будет выращивать, чертовы дети?.. Закусывайте. Помидорчики, огурчики. Свои. О, на это я мастер. Еще у пана Печеги огородником служил…
— Сколько же вам лет? — заинтересовался Шикович.
— Отгадайте. — Старик, довольный, засмеялся и опять наполнил чарки.
— Да лет шестьдесят. Может, с маленьким хвостиком.
Хозяин сморщился, будто вот-вот разразится смехом, да сдерживает себя.
— А хвостик этот двенадцать годков.
— Семьдесят два? — искренне удивился гость.
— То-то же. Пожил, товаришок, слава богу, всего на свете повидал, наслушался. Первым колхозником был. Во! — сказал он с гордостью. — А теперь Федор говорит… вчера это мы с ним за чубки схватились… Тебя, говорит, Филимон, посадить надо за такие слова, кабы это в тридцать седьмом ты сказал. А что я сказал? Не построим, говорю, Федор, мы с тобой коммунизма при такой работе. А как он сказал, что посадить меня надо, так я ему и говорю: научисъ, говорю, ты лучше помидоры да бураки сажать, а не людей, — старик хихикнул, очевидно, довольный своим ответом.
Из боковой комнатки вышла Катерина.
— Что это вы тут городите, папа?
— А что, разве не правду говорю? — вдруг рассердился старик.
— Тише, Павлика разбудите. — Женщина присела у стола и спросила: — Что ж это вы не пьете, Кирилл Васильевич?
Шикович поднял чарку.
— За вас и вашего сына.
Она налила себе несколько капель настойки.
— А я за Леню выпью. За мужа. Чтоб все было хорошо. Он поехал сдавать в институт. На заочное. Это он бухгалтером у нас в колхозе.
А я замещаю. — Она словно знала, что Шиковичу с самого начала хотелось спросить, где отец малыша, но он не решался, чтоб не оказаться в неловком положении: мало ли какие бывают обстоятельства.
На этот раз старик не допил своей чарки, настойка перестала его занимать. Больше занимала его возможность высказать свои мысли. Не очень приветливо поглядывая на дочь, должно быть боясь, что она помешает, он продолжал рассуждать:
— Вот, товаришок, слушал я вас… Дюже ладно вы говорили. Красиво. Да не все сказали. У нас, к примеру… Нету у нашего председателя праспективы. Во беда…
— И верно, нет перспективы, — неожиданно перебила Катерина. — Мне Леня объяснял… Да и сама я как влезла в эту бухгалтерию, посидела там в правлении… Вы знаете, Кирилл Васильевич, застыли мы на месте. Посмотрите, что делается. Мы не погорели в войну. А потому в первые послевоенные годы наш колхоз был чуть не самый богатый в районе. По килограмму хлеба на трудодень давали. Выполняли все заготовки. Грак лучшим председателем считался. И теперь еще нос задирает. А в прошлом году тоже дали один килограмм. Да и в этом не дадим больше. Какая же может у людей быть перспектива?.
— Во-во! — подхватил старик. — Я Федору и говорю: на таком трудодне мы далеко не уедем. А он мне: за такие слова…
— Муж мой думает, что нынешняя форма учета пережила уже себя. Безликий он стал, трудодень. Черточка на бумаге. Ставлю я их в табели, и самой мне все это кажется несерьезным каким-то. Ненаучным.
— Так переходят же на денежную оплату. Гарантийную, — сказал Шикович.
— А где их взять, деньги? Хорошо тем, кто близко от города. У нас откормить свинью в полтора раза дороже обходится, чем мы получаем за нее.
— Так что, по-вашему, надо делать?
— Не знаю. Был бы Леня…
— Нужен хозяин с головой! Во что нужно! — твердо объявил Филимон Демьянович. — Не задирал чтоб нос, как говорится… А на землю глядел…
— Что ж вы столько лет держите такого председателя?
Катерина странно глянула на гостя и ничего не ответила, положила ему из глиняной миски свежих огурцов со сметаной: ешь, мол, наивный человек.
А Филимон Демьянович ответил по-своему:
— Вот я ему вчера и выложил: а не пора ли тебе, Федор, внуков нянчить? Как он зафыркал, вы бы видели! — Старик опять, забавно сморщился, закрыл глаза, повертел головой…
Лежа потом на сеновале, слушая, как внизу тяжело вздыхает корова, Шикович долго еще думал об этом ночном разговоре. Как все переплелось — старое и новое, большое и малое, героическое и будничное, косное и передовое!.. Что же главное для него, литератора, — прославлять или разоблачать? Писать о прошлом или о завтрашнем дне? В голове складывался план статьи о Савиче. И тут же рядом — об этом колхозе, о людях, которых встретил за один только день. Отправляясь после ужина спать, он сказал Катерине:
— А про Клавдию Сидоровну я вовсе не собираюсь писать фельетон. Напротив…
— Я знаю, — улыбнулась она.
Ей уже все было известно, и потому, должно быть, она и пригласила его на ночлег, угощала среди ночи ужином. Но как же так? Жила женщина в селе чуть не двадцать лет и никому ни слова!..
Обо всем хочется написать.
Вчера он встал вместе с солнцем. Ехал поездом, на автобусе, грузовике. Работал. Однако спать не хотелось. Проснулись ласточки. Скоро им собираться в отлет. Шикович прислушался к их щебету. Сквозь щель в крыше цедился рассвет. Заскрипел первый журавель. Где-то далеко на болоте заржал конь. Корова в хлеву тяжело поднялась, даже застонала. Вот-вот зазвенит о дно подойника струя молока. Он почему-то ждал этого момента почти с нетерпением. Все такое же, как тогда, когда он юношей на заре приходил с гулянки и тишком, чтоб не услышал отец, забирался на сеновал. Все те же звуки.
От этого было и радостно и немного грустно. Недавно он встретил ту, к которой лет тридцать назад бегал на свидания. Теперь уже довольно пожилую крестьянку. Ему так же вот стало радостно и грустно. Неужто и вчера он встретился со своей молодостью?..
Как зазвенело молоко о подойник — не услышал, уснул под пение петухов,
17
Статья называлась «Кто же такой доктор Савич?». Начиналась она цитатами из книги Гукана в его, Шиковича, литературной записи и из некоторых других документов, официальных и неофициальных. Подкреплял их автор выдержками из заявления самого Савича на имя фельдкоменданта. Может быть, этого довольно, чтобы потомки прокляли и забыли имя этого человека?
Но есть люди, которые, несмотря ни на что, думают о Савиче иначе.
«Кандидат медицинских наук хирург Ярош, хорошо известный в нашем городе…»
Шикович кратко излагал, как после до дерзости смелого убийства начальника полиции молодой подпольщик Ярош очутился в доме доктора.
«Могут сказать, что Савич не выдал подпольщика, опасаясь за дочь. Не было б других фактов — один этот, конечно, не служил бы доказательством патриотической деятельности доктора».
Шикович передал содержание документов, найденных в архиве, — записок Варавы.