Она поняла его слова, как предложение ходить вместе с ним. Действительно, Ярош хотел, чтоб она была рядом и он мог наблюдать за ней.
Она шла шагах в десяти от него. У самого огнища, где все лето жгли костер, на стежке под дубом Ярош увидел первый боровик. Неопытный грибник никогда не стал бы искать его на таком вытоптанном месте. Боровик был на диво, хорош, будто выращен напоказ. На толстой белой ножке — ядреная, тяжелая на вид, шапка; светлый янтарь, что позолотил снизу кромку, постепенно темнел и переходил в маслянистый темно-коричневый цвет; только самую макушку пересекала тонкая, ломаная, светлая полоска, — видно, лежала веточка, которую гриб долго не мог с себя сбросить.
Ярош остановился в двух шагах и с видом волшебника, молча, пальцем поманил Зосю. Таинственно прошептал:
— Вот он! Видите!
Она разглядела, удивилась.
— Ах! — и попросила, как маленькая: — Можно, я…
— Только — чур! — подрезать! — предупредил он.
Она присела, осторожно подрезала гриб, подняла и, любуясь, засмеялась. И Ярошу стало необыкновенно хорошо от ее наивной радости.
Он огляделся и увидел второй гриб. Наклонился, подрезал.
— А вот еще один.
Третий, казалось, сам пошел в руки.
— А вот еще.
— Ах! — уже с завистью воскликнула Зося. И еще больше обрадовалась, когда наконец сама увидела гриб. Подняла его, показала:
— Смотрите какой! Совсем как мальчуган.
И верно, боровичок был маленький и веселый, похожий на милого сорванца в шапке набекрень.
«Как мальчуган», — Ярош подумал о том, что, помимо всего прочего, эта немолодая уже женщина не знала радости материнства.
«Надо будет как-нибудь показать ее Левину и Шуваловой (его коллеги — лучшие в городе терапевт-сердечник и гинеколог). Пусть скажут, можно ли ей рожать».
Он подумал об этом с отцовской озабоченностью, как о взрослой дочери.
Зося нашла еще три или четыре гриба. Потом Ярош, верный своему методу, двинулся напрямик, задерживаясь только на тех местах, где интуиция подсказывала ему: здесь есть грибы. И почти не ошибался. Зося шла в стороне, в нескольких шагах. Случилось почему-то так, что ей все чаще и чаще стали попадаться грибы. Пожалуй, даже больше, чем Ярошу. Он пошутил:
— Да вы завзятый грибник.
Где-то далеко сзади аукнула Маша. Ярош подождал, не ответит ли Зося. Она не отвечала. Он откликнулся в шутку пискливым женским голосом. Маша, не узнав, стала звать настойчиво:
— О-о-ся-а! То-он… Ми-ич!..
Ярош ответил своим голосом, и девушка умолкла.
Они шли чистым бором. Место тут, вдоль луга, холмистое. Может быть, некогда в доисторические времена река во сто раз более могучая, чем эта, намыла здесь высокие песчаные дюны, на которых потом умные люди посадили лес. На гребне росли сосны, не очень старые, ровные, высокие красавицы, одна в одну. Предвечернее солнце золотило и медные стволы. Легкий ветер покачивал гибкие вершины, за которые, казалось, зацепились прозрачные облачка, плывущие на восток — от солнца навстречу ночи. На земле, покрытой сухой хвоей, стелилось прихотливое кружево света и тени.
А в низине рядом с соснами росли дубы, изредка березы, они делали лес гуще, и на земле лежала густая тень.
Опьянев от аромата хвои и грибов, от солнца и счастья, Зося вдруг остановилась, поставила на землю сумку и оперлась спиной о сосну. Вероятно, Ярош, на несколько минут забыв о здоровье своей напарницы, шел слишком быстро.
Он встревожился: может быть, ей худо? Но она закрыла глаза и засмеялась, разводя руками.
— Грибов! Сколько вокруг грибов!
Они стояли под самой кручей. Сосны, казалось, карабкались прямо в небо. Можно было повернуть назад, обойти по низине. Но Ярошу хотелось пройти напрямик, взобраться на эту лесистую гору. Однако не давать же такую нагрузку ее сердцу!
— Я подыму вас туда, а назад мы пойдем лугом. Там ровно.
Не успела она возразить, как он, сунув ее сумку в свой большой короб, легко, словно Наташку, когда та была маленькой, подхватил Зосю на руки.
Она ахнула, но не стала вырываться. Притихла. Никогда еще не держал ее так мужчина, здоровую, счастливую. Боже мой! Оказывается, женщинам дано еще и такое счастье — близость любимого человека. А она не имела этого счастья и вряд ли будет иметь. Зачем он делает это?.. Чтоб вместо прежних физических вызвать новые, душевные страдания, может быть, не менее тяжкие?
Она думала об этом, прислушивалась ко все более частым и громким ударам его сердца. Он шел в гору легко и быстро. Она откинула голову и увидела, что вершины сосен кружатся. И облачко кружит на одном месте. Может, это кружится у нее голова?..
Доктор Ярош знал все тайны человеческого тела, да, казалось ему, и души тоже. Он считал, что для него уже нет никаких загадок в человеке. Он взял Зосю на руки, как врач, заботясь о ее сердце, которое видел своими глазами, держал на ладони. Но вдруг и у него появилось какое-то странное чувство, незнакомое, неясное. Во всяком случае, сердце стало биться не так, как должно было при таком подъеме, с таким грузом. Хороший спортсмен, он точно умел рассчитать его нагрузку. Что же это оно выходит из повиновения?..
Он осторожно опустил Зосю на землю…
Возле дачи стояла санитарная машина.
Ярош прибавил шагу: неужели что-нибудь стряслось в больнице?.. Но тут разглядел сидящих на лавочке Шиковича, Гаецкую и незнакомую женщину. Услышал беспечный смех Га-ецкой, увидел оживленную физиономию Кирилла и выругался про себя: кто ее приглашал сюда?.. Зося уловила перемену в его настроении, спросила:
— Кто это?
— Главврач третьей больницы. Где ты лежала.
Она помнила эту пышную, красивую женщину, та изредка обходила палаты и устраивала «разнос» сестрам и санитаркам. Ярош сказал:
Глупая баба. И подлая. Тамара Александровна уже шла навстречу, приветственно помахивая косынкой.
— С уловом, Антон Кузьмич! Я не знаю, как полагается говорить… Шикович! Как встречают грибников? Со сбором? С набором? С уловом?
Смеялись ее сочные губы, то появлялись, то прятались хорошенькие ямочки на щеках. А глаза, глаза — холодные, злые — разглядывали Зосю. Да так бесцеремонно, что Зосе показалось, раздевают ее. Совсем растерявшись, не знакомясь, не поздоровавшись даже, она чуть не бегом кинулась к сидящей на крыльце Маше, как бы ища защиты.
— Смотри, сколько я нашла боровиков! А ты? О, за тобой ни в чем не угонишься!
— Твоя пациентка? — спросила Гаецкая у Яроша.
Это мог спросить врач у врача просто, профессионально. Она как будто так и спрашивала, но взгляд, которым проводила Зосю, не укрылся от Яроша и возмутил его. Он сдерживал гнев, понимая, что не должен сорваться.
Гаецкая протянула ему руку, подвела к лавочке, познакомила со своей приятельницей. Перекидывались какими-то пустыми словами. Смеялись.
— Хозяева, приглашайте в дом. Надо же обмыть ваши новые углы, — сказала Тамара Александровна.
Шикович смешался, посмотрел на своего хмурого друга — не выручит ли? — и сокрушенно вздохнул:
— Когда я работаю, у меня сухой закон.
Гаецкая не растерялась.
— А мы ездим со своим вином.
— О, тогда другой разговор! Пожалуйста! Прошу! — галантно поклонился Кирилл, указывая на дверь.
«Не хватает только выпивать с Гаецкой здесь, на даче!» — сердито подумал Ярош и объявил:
— Меня ждут дома.
— У Антона Кузьмича ревнивая жена, — словно бы в шутку заметила Тамара, но нарочно так громко, чтоб услышали Зося и Маша.
Ничего не ответив, Ярош направился к «москвичу». Завел, рывком подкатил к самому крыльцу, подняв пыль, точно поставил дымовую завесу. Зося первая торопливо юркнула на заднее сиденье.
Из приличия Ярош помахал докторшам рукой, спросил у Кирилла:
— Что передать твоим?
— Пусть привезут масла и хлеба. Гаецкая, закусив губу, злобно сощурившись,
долго смотрела вслед «москвичу». Ее приятельница спросила:
— Он всегда такой… нелюдим?
— Бывает и похуже, — угрюмо ответил Шикович. Теперь он разозлился на непрошеных гостей. Черт их принес! Не будь их, Антон остался бы. Маша нажарила бы грибов, и они вместе поужинали бы, поболтали. А теперь — развлекай посторонних женщин!..