Директор жаловался:
— Мало товаров, Семен Парфенович. Конец года, фонды выбраны. Не умеем планировать.
— Посоветуйте, что купить в подарок жене.
— Семен Парфенович, — с укором воскликнул директор. — Позвонили бы.
«Подхалим», — подумал Гукан и строго заметил:
— Я этого не люблю.
Однако не отказался зайти в кабинет директора.
— Что бы вы хотели? — спросила товаровед, женщина, от взгляда и улыбки которой становилось светлее в сумрачном кабинете.
«Штат подобрал, собачий сын! Одна в одну!» — все больше и больше раздражался Гукан. Однако женщине ответил с улыбкой:
— Ей-богу, не знаю. На ваш вкус.
— Сколько лет вашей жене? Он вздохнул:
— Пенсионный возраст. Товаровед вежливо потупила глаза.
— Есть чудесные шарфы. Есть венгерские
жакеты. Стопроценрная шерсть.
Гукану хотелось спросить: «А на прилавках они у вас есть?» Но не спросил — теперь ему все равно.
— Дайте шарф. Дайте жакет.
На площади, возле пожарной каланчи, где народу было не так много, с Гуканом поздоровался молодой человек в спортивном костюме. Он стоял с лыжами в руках и разговаривал с девушкой, одетой в красную нейлоновую шубку. Лицо молодого человека очень знакомо, но вспомнить, где и когда он встречался с ним, Семен Парфенович никак не мог. И вдруг через какой-нибудь десяток шагов юноша этот, уже без лыж, догнал его, пошел рядом.
— Не узнаете, товарищ председатель? Кухарев, архитектор. С наступающим Новым годом.
— Спасибо. Вас также.
— Мне хотелось сказать вам, что проект, который я предлагал для застройки Выселок, на конкурсе в Ленинграде получил первую премию.
— Поздравляю.
— Но мне хотелось еще сказать, что вы консерватор. Так расхваливать, потом столько волынить и отклонить…
— Тут уж не моя вина. Ваши коллеги…
— Не валите с больной головы на здоровую.
Гукан остановился, пораженный дерзостью молодого архитектора.
— Молодой человек! Не забывайтесь!..
— Я ничего не забываю. Но желаю вам в новом году больше внимания к людям. И к проектам. Выселки плохо застраиваются. — Юноша отсалютовал левой рукой и пошел обратно к девушке, которая ждала его, держа лыжи.
Даже разговор с Тарасовым, разговор о самом главном — о его дальнейшей судьбе, не подействовал на него так, как этот, казалось бы, случайный эпизод. Разве не звонили ему, бывало, не писали анонимных писем с самыми неприятными пожеланиями? Он не обращал на них внимания. Иногда только покажет в горкоме, в обкоме, покрасуется: «Вот, мол, как сложна моя работа, никому из вас небось не пишут таких писем».
Но выходка этого «творца» в такой день!..
«С Новым годом поздравил… Паршивец! Молокосос! Распустили вас. Ох, распустили!»
До последней минуты в нем жила надежда, что та вина (он не считал ее, как этот «чистоплюй» Тарасов, такой уж тяжкой) будет в какой-то мере уравновешена его заслугами — военными и послевоенными. И вдруг этот тип, недопеченный архитектор, зачеркивает плоды его трудов: «Выселки плохо застраиваются». «Сопляки! Поработайте вы столько, сколько поработал Гукан».
Семен Парфенович взглянул на то место, где недавно еще возвышался памятник, и тяжело вздохнул.
Пора было домой — рабочий день кончался. Но ему почему-то не хотелось идти в пустую квартиру или, может быть, наоборот — неодолимо тянуло заглянуть после всех этих разговоров в свой служебный кабинет, где уже много лет ему было так спокойно.
Рабочий день был короткий, канун выходного. Но до конца его оставалось еще добрых полчаса. Однако работники уже расходились. Правда, увидев председателя, многие почувствовали некоторое смущение, вернулись. Гукан умел поддерживать дисциплину, и его боялись. Он не помнил, чтоб кто-нибудь уходил до времени, если даже его и не было в горсовете. «Неужто пронюхали? Надо собрать всех, дать понять, что я еще председатель. Ну, и поздравить с наступающим, — и тут же подумал: — Не вышло бы так, как поздравили его на площади». Но не из-за этого он не стал собирать сотрудников. Его обескуражило, что нет секретарши. И пустота в приемной — ни души. «Этот писака мог раззвонить по городу раньше, чем принято решение», — подумал он о Ши-ковиче с такой злобой, что даже больно заколотилось сердце.
Он осторожно разделся, сел в свое удобное кресло, откинулся на спинку, вытянул ноги. Только теперь почувствовал, как сильно устал, совсем разбитый, все тело ноет. Отдых принес успокоение. Он долго сидел неподвижно и бездумно. Ни за что не хотелось браться, никого не хотелось видеть. Только когда в коридоре послышались шаги и голоса — сотрудники уходили все сразу, — он точно опомнился, взглянул на часы — было ровно три — и снова подумал со злостью:
«Минуты лишней не хотят поработать. А я работал. Ночами». — И он решил всем им назло работать до позднего вечера. Но что делать?
Позвонил своему старому другу Мухле.
«— Петр Макарович! С наступающим! Прости, брат, но новогодний бал наш отменяется. Захворала моя половина. Спасибо. Передам. Твоим тоже.
Надо и другим звонить, отменять приглашение. А жена ничего не знает и, конечно, озабочена, как бы получше принять гостей. Позвонить ей? Но что сказать, как объяснить? Ему стало жалко жену. И подарки, которые он купил, показались ненужными. Разве мало у нее тряпок? Теперь, как никогда раньше, он понял, что она тот единственный человек, который никогда не оставит его, что бы ни случилось, с которым ему придется доживать свои пенсионные годы. Что бы сделать для нее более приятное, чем эти подарки?…
Заказал Минск. Дали скоро, минут через десять. Ответила дочь…
— Алла?! Здравствуй! Как вы там? Хорошо? Знаешь что… Сделай маме новогодний подарок… Бери потомка, садись в поезд и — к нам под Новый год. Что? У Вовки понос? — Поняв, что дочка не приедет, что ей дороже всего на свете ее лобастый Вовик, Семен Парфено-вич вспылил: — Понос, понос… — Гаркнул на весь кабинет: — У меня тоже понос! — и сердито бросил трубку.
Разговор с дочерью, казалось, доконал Семена Парфеновича. Он побледнел, долго держался за сердце. Потом слабым движением больного открыл ящик стола, достал коробочку с валидолом, кинул таблетку в рот.
Вошел Кушнер. Гукан не любил своего заместителя, но на этот раз обрадовался его приходу — хоть с кем-нибудь поговорить, забыть обо всем. Можно даже заняться делами, последними делами уходящего года.
— С наступающим, Семен Парфенович.
— Тебя также, Иван Федорович. Кушнер своей единственной левой рукой крепко, до боли, сжал правую руку председателя, близко заглянул в лицо.
— Что-то у тебя, Семен Парфенович, не праздничный вид.
Гукан пожаловался:
— Опять сердце. Видишь, валидол сосу.
— Да, инвалиды мы с тобой.
— Ну, ты еще инвалид боевой. А я, брат, все. — И доверительно добавил: — Хочу проситься на пенсию.
— Да что вы! — искренне удивился Кушнер.
— Как думаешь, персональную дадут?
— Безусловно. Кому ж тогда и давать?
— Ты знаешь все мои заслуги?
— А кто их не знает! Ты сам их расписал… Гукана передернуло.
— Издеваешься? — бледными, дрожащими губами произнес он.
Кушнер смутился.
— Семен Парфенович! Ей-богу же, ничего дурного не думал. Имел в виду твою книгу. А вышло невесть что. Прости.
Гукан успокоился:
«Этот еще не знает, — но тут же продолжил: — А узнает, не станет даже злорадствовать. Просто скажет, как и тот: «Не хочу подавать тебе руки», — и его охватил прилив ненависти к ним: к Тарасову, к Шиковичу, к Кушнеру, к Ярошу, к тому молодому архитектору за то, что они в чем-то, видимо, самом главном, не такие, как он.
35
После встречи в кино Славик начал действовать решительно. Сперва звонил в больницу. Маша либо не подходила к телефону, либо на его предложение встретиться отвечала смехом.