«Если б удалось тиснуть хоть небольшую статейку в центральной газете, может, кто-нибудь и откликнулся бы», — думал Кирилл, сидя в кабинете редактора и в сто первый раз просматривая те три номера, где был помещен его очерк о подполье.
Больше всего по поводу очерка звонили редактору, поэтому Шикович и сидел в эти дни в его кабинете. Живицкий болел и в редакцию не являлся. Подписывал газету дома. Откровенно говоря, Кирилл сам не понимал, чего он ждет. Все уже ясно. Садись, дописывай повесть, ставь заключительную точку и — в печать. Но в том-то и беда, что в последнее время, когда, казалось бы, все уже стало ясно, у него вдруг пропал весь пыл. Удивительное дело. И очень может быть, что он поджидал чего-то такого, что снова зажгло бы его.
Вот почему, когда отворилась дверь редакторского кабинета и на пороге появился незнакомец, Кирилл сразу подумал:
«Это он».
По каким-то кеуловимым приметам Шикович умел безошибочно отличать пенсионеров. И об этом человеке сразу подумал: «Пенсионер».
Посетитель не спросил, можно ли войти. Протиснулся в дверь не то что робко, а как-то неуклюже, будто дверь была узка. Нет, он не был толст. Нормальной для своих лет комплекции, несколько отяжелевший. А лицо даже худое. Оно было выдублено ветром, как у рыбака, изрезано глубокими и некрасивыми морщинами (бывают морщины красивые). Хотя из-под высокой каракулевой шапки виднелись совсем седые виски, брови у него были черные, как подкрашенные. Возможно, от этого глаза казались очень уж зоркими и колючими. Он, в свою очередь, оглядел Шиковича. Но если Кирилл встретил его с доброжелательным любопытством, с радостной надеждой, то во взгляде гостя он уловил нечто вроде пренебрежения или насмешки: «Посиживаешь, писака, в кабинетике? Ишь как обставился!»
Во всяком случае, Кириллу почему-то стало неловко, что он забрался в редакторский кабинет.
Человек, не здороваясь, спросил:
— Вы Шикович?
— Да. Садитесь, пожалуйста.
Шикович сидел не за рабочим столом редактора, а за длинным, для заседаний, на конце которого лежала стопка газетных подшивок. Человек сел напротив. Шапки не снял. Расстегнул пальто из добротного драпа, но сильно побитое молью — где-то долго лежало.
Глядя Кириллу прямо в глаза (трудно было выдержать этот взгляд!), спросил с кривой усмешкой:
— Что же это ты, друг ситный, сказал «а» и не говоришь «б»? Не хватило духу? Иль замяли?
У Шиковича замерло сердце от предчувствия чего-то чрезвычайного.
— Что вы имеете в виду?
— Что… что… Сам ты отлично знаешь что. Почему не раскрыл, кто такой Сажень? Струсил? Ну, конечно, где тебе! Хотел пощекотать нервы читателей, нагнать таинственности. Да вышла промашка. — Он хмыкнул, пристукнул кулаком по столу, точно ставя печать. — Теперь другие скажут…
Казалось, человек этот исходит желчью. Шикович не любил таких: молчат, выжидают случая, чтоб кто-нибудь начал первым, тогда и они вырываются и бьют из-за угла,
— Отчего же вы первым не сказали это «а»? — уже вовсе неприветливо, с раздражением спросил Кирилл.
— Не имел такого факта. Приводил другие. Не доказал. Дали по морде. Он же, твой Сажень… С его помощью я очутился краях отдаленных…
Кирилл поднялся..
— Слушайте, я не знаю, кто такой Сажень.
— Не знаешь? — с явной издевкой переспросил человек. — Не знаешь, что это уважаемый Семён Парфенович Гукан?
— Гукан?!
«Гукан! Гукан!» — загудело, застучало, зашумело у Шиковича в голове, будто заработала там мощная электронно-вычислительная машина; она мгновенно извлекла из глубин памяти все собранные им факты, выстроила их по-новому, совсем в другом порядке. Где-то на боко-бых маленьких клавишах выстукивало:
— Мы, когда еще на рабфаке вместе учились, прозвали его так… В партизанах, когда ходили на связь в город, он хотел однажды выписать себе паспорт на имя Саженя… Не кто другой, как я, отговаривал его. С твоим ростом, говорю, вызовет подозрение… Он отблагодарил меня потом за все…
— Как ваша фамилия?
— Знаешь ты мою фамилию. Писал… расписывал с его слов, — человек опять угрожающе пристукнул по столу кулаком.
Шикович напрягал память, но вспомнить не мог: в книге названы десятки людей, которых он никогда и в глаза не видал.