У него было много забот. Во-первых, Алиса чувствовала себя неважно. Она, как всегда, работала внизу с семи утра до десяти вечера, но двигалась медленно, и под глазами у нее лежали темные тени. Недомогание ее прежде всего сказывалось на работе. Как-то раз в воскресенье, печатая меню на машинке, она пометила цену на блюдо с цыпленком по-королевски в двадцать центов вместо пятидесяти и обнаружила свою ошибку, только когда несколько клиентов, заказавших это блюдо, стали расплачиваться. В другой раз она разменяла десять долларов двумя пятерками и тремя долларовыми бумажками. Биф подолгу стоял и глядел на нее, задумчиво потирая нос, полуприкрыв глаза.
Они друг с другом этого не обсуждали. Ночью, пока Алиса спала, он работал внизу, а утром она управлялась в ресторане одна. Когда они работали вдвоем, он обычно стоял за кассой и присматривал за кухней и столиками. Разговаривали они только по делу, но Биф все время следил за ней с растерянным выражением лица.
Днем восьмого октября из комнаты, где они спали, раздался крик. Биф побежал наверх. Через час Алису увезли в больницу, и доктор вырезал у нее опухоль величиной почти с новорожденного младенца. А еще через час Алиса умерла.
Биф сидел возле ее койки в больнице как оглушенный. Она умерла при нем. Глаза у нее сначала были одурелые, затуманенные от эфира, а потом вдруг остекленели. Сестра и врач вышли из комнаты. Он продолжал вглядываться в ее лицо. Если не считать синеватой бледности, оно мало изменилось. Он замечал малейшие подробности, словно не видел этого лица ежедневно в течение двадцати одного года. И вот когда он так сидел, перед глазами его постепенно возникала картина, которую он рисовал себе уже много лет.
Холодный зеленый океан и горячая, золотая полоска песка. У шелковистой бахромы пены играют малыши. Крепенькая загорелая девочка, худые голые мальчишки и стайка подростков бегают и перекликаются нежными, тонкими голосами. Тут дети, которых он знает, – Мик и его племянница Бэби, – но есть и чужие детские лица, которых никто никогда не видел. Биф опустил голову.
Он долго сидел, а потом поднялся со стула и встал посреди комнаты. Было слышно, как его свояченица Люсиль шагает по приемной за дверью. Тучная пчела ползла по крышке тумбочки, и Биф, ловко поймав ее в горсть, выкинул в открытое окно. Он еще раз взглянул на мертвое лицо, а потом чинно, уже как вдовец, отворил дверь в больничный коридор.
На другой день около полудня он сидел наверху в комнате и шил. Почему? Почему даже тогда, когда по-настоящему любишь, тот, кто остается в живых, редко кончает самоубийством, чтобы последовать за тем, кого любил? Только потому, что живые должны хоронить своих мертвецов? Из-за того положенного ритуала, который надо выполнить после смерти близкого человека? Потому ли, что тот, кто остается в живых, словно поднимается на какое-то время на сцену, где каждая секунда превращается в вечность и куда обращены взгляды множества зрителей? Потому, что он еще должен выполнить какую-то свою обязанность? А может, если между людьми была любовь, овдовевший должен остаться, дабы воскресить любимого, и тот, кто ушел, тогда вовсе не умер, а, наоборот, только растет и возникает вновь в душе живущего? Почему?
Биф низко склонился над своим шитьем, размышляя о самых разных вещах. Он шил умело, кончики пальцев у него так загрубели, что ему не нужен был наперсток. Траурные повязки уже были нашиты на рукава двух серых костюмов, и теперь он заканчивал третью.
День выдался солнечный, жаркий, и первые сухие листья ранней осени шуршали под ногами. Он вышел из дому слишком рано. Минуты тянулись медленно. Впереди ему было суждено бесконечное безделье. Он запер дверь ресторана и повесил на нее снаружи венок белых лилий. Прежде всего он пошел в похоронное бюро и внимательно осмотрел весь ассортимент гробов. Он щупал материал обивки и пробовал, крепка ли рама.
– Как называется креп вот на этом – жоржет?
Гробовщик отвечал на его вопросы елейным, заискивающим тоном.
– А какой процент в вашем деле кремаций?
Выйдя снова на улицу, Биф двинулся размеренным шагом. С запада дул теплый ветер, и солнце ярко светило. Часы у него остановились, и поэтому он свернул на улицу, где Уилбер Келли недавно повесил вывеску, что чинит часы. Келли сидел за верстаком в заплатанном купальном халате. Его мастерская была в то же время и спальней, а ребенок, которого Мик вечно таскала за собой в повозочке, тихонько сидел на коврике посреди пола.
Минуты текли так медленно, что времени хватало и на созерцание, и на расспросы. Он попросил Келли объяснить, для чего применяют в часах драгоценные камни. Заметил, как деформирует правый глаз Келли монокль часовщика. Они поговорили о Чемберлене и Мюнхенском пакте. А потом, так как время все еще было раннее, Биф решил подняться наверх, в комнату немого.
Сингер одевался, собираясь на работу. Прошлой ночью от него пришло письмо с выражением соболезнования. На похоронах он должен будет нести гроб. Биф сел на кровать, и они выкурили по сигарете. Сингер поглядывал на него своими зелеными, внимательными глазами. Он предложил Бифу выпить кофе. Биф молчал, и немой подошел к нему, похлопал по плечу и посмотрел прямо в глаза. Когда Сингер оделся, они вышли вместе.
Биф купил в магазине черную ленту и навестил священника той церкви, куда ходила Алиса. Когда обо всем было договорено, он вернулся домой. Надо привести все в порядок – вот о чем он все время думал. Он связал в узел платья Алисы и ее личные вещи, чтобы отдать их Люсиль. Старательно убрал и вычистил ящики бюро. Даже переставил посуду внизу на кухонных полках и снял пестрые бумажные ленты с вентиляторов. Сделав все это, он сел в ванну и вымылся с головы до ног.
Так он скоротал утро.
Биф откусил нитку и разгладил черную повязку на рукаве пиджака. Люсиль, наверно, его уже ждет. Они с ней и Бэби поедут в машине. Спрятав корзинку для рукоделия, он аккуратно натянул пиджак с траурной повязкой. Потом, прежде чем выйти, снова оглядел комнату – все ли тут в порядке.
Через час он уже пил чай в кухоньке у Люсиль, положив ногу на ногу и расстелив на колене салфетку.
Люсиль и Алиса были так не похожи во всех отношениях, что трудно было поверить, что они сестры. Люсиль была худая, темноволосая, а сегодня она еще оделась во все черное. Сейчас она причесывала Бэби, а девочка покорно сидела на кухонном столе, сложив на коленях ручки. Неяркое солнце мягко заливало комнату.
– Бартоломью… – обратилась к нему Люсиль.
– Что?
– Ты никогда не вспоминаешь прошлое?
– Нет, – сказал Биф.
– Знаешь, я только и думаю что о постороннем да о прошлом, прямо хоть шоры надевай. А ведь могу себе позволить думать только о том, что надо сегодня идти на работу, а потом готовить обед. И о будущем Бэби.
– Ну и правильно.
– Я делала Бэби холодную завивку у себя в парикмахерской. Но прическа так быстро портится, что я подумываю, не сделать ли ей перманент? Сама я за это браться не хочу. Пожалуй, свезу-ка я ее в Атланту, когда поеду на съезд косметологов, пусть ей сделают там.
– Господи спаси! Ей же только четыре года. Она может напугаться. И к тому же от перманента, говорят, волосы становятся жесткие.
Люсиль окунула гребенку в стакан с водой и стала взбивать у Бэби над ушами локоны.
– Вовсе нет. Да она и сама об этом мечтает. Бэби хоть и маленькая, а думает о своем будущем не меньше, чем я. Ну а я только об этом и думаю, тут и говорить нечего.
Биф, полируя ногти о ладонь другой руки, покачал головой.
– Стоит нам с Бэби увидеть в кино, какие прекрасные роли играют там дети, у нее не меньше моего сердце щемит. Ей-богу! Ее потом даже ужинать не заставишь.
– Побойтесь бога! – взмолился Биф.
– Она очень хорошо успевает на уроках танцев и декламации. В будущем году начну ее учить играть на пианино – это ей пригодится. Учитель танцев хочет выпустить ее на вечере соло. Мне надо подстегивать Бэби изо всех сил. Ведь чем скорее она начнет выступать, тем лучше для нас обеих.