Такой вещий сон снился мне еще в те дни, когда германские пушки гремели под Лувеном.[46]
VII. Безумие червонных лампад
На утренней заре послышался над Городом голос с небеси сидящего одесную.
– Не может сердце мое терпеть долее. Каждый день на утренней и вечерней заре пылают эти неугасимые червонные лампады, как жертвенный пламень, зажженный во славу мне. Каждый день горят на солнце эти бесчисленные купола и тихо рдеют в синие звездные ночи. Каждый день серебро безумных колоколов твердит мне, что Город поклоняется мне. Каждый день клубится фимиам длинных литургий; серафическое пение оглашает древние своды; нет того злата, алмазов и жемчуга, которого пожалели бы для меня.
– Но разве для этого приходил я к ним? Разве я не говорил, что достаточно двух слов на молитве? Разве я не проповедовал, чтобы молились в сердце своем?
– Что же Ты молчишь? Что же не раздается над головами безумцев благовест твоего заоблачного грома? Скажи им еще раз, что я – сын Твой возлюбленный, чтоб послушали меня.
Но небо молчало над безумием червонных лампад.
Тогда снова послышался голос Сидящего одесную:
– Напрасна была Голгофа и час смерти моей. Взгляни: сын человеческий, как встарь, стоит в рубище голодный и продрогший у стены, и напрасно протягивает костлявую руку. Стаи птиц летят к ночлегу, но сыну человеческому и ныне негде преклонить голову. Как во дни оны, так и теперь, пирует богач, а Лазарь тщетно молит о крохах хлеба и испускает дух свой у порога пресыщенного брата.
Голос умолк и снова в тоске заговорил:
– Ты думаешь, я забыл Голгофу? Забыл пригвождение на крест? Ты думаешь, я забыл, как молил Тебя в агонии своей: Боже мой, Боже мой! За что Ты меня оставил?.. Я умер, так и не услышав голоса Твоего. Так знай: в этом Городе я каждый день слышу мой вопль, вижу, как гибнут те, для кого я принял смерть раба.
Но небо молчало.
И снова послышался голос Сидящего одесную:
– Не может сердце мое терпеть далее. Невидимыми ступенями я вновь сойду с небес на темную землю. Я стану вновь проповедовать глухим и слепым, что они всуе произносят мое имя, что сердце их далеко отстоит от меня. Я буду дерзок и смел, я велю поставить высокие лестницы к их храмам, велю сорвать, как кожу с живого человека, это червонное золото глав, велю вычеканить из него груды монет, ибо люди мрут от того, что не на что купить им хлеба. Тогда все будут сыты, и я не увижу, как у самой паперти человек истекает кровью, потому что выпил нашатырного спирту, чтобы больше не бороться с нуждой. Я велю ссыпать жемчуга и изумруды, ненужную роскошь алтарей, в мешки и ящики, чтобы каждый мог опустить туда руку и взять сколько ему надобно, чтобы освободить свою душу для небесных устремлений от ярма невольничьего. Я велю из серебра и меди колоколов, напрасно потрясающих воздух своими мелодиями, выковать все то, что нужно им, что полезно им, сынам земли. Пусть новая моя проповедь ураганом промчится над миром, и падут навсегда идолы и капища, и разбегутся жрецы, и кончится сумасшествие.
Но небо молчало над безумием червонных лампад.
Тогда голос Сидящего одесную снова заговорил:
– Ты напомнишь мне мои слова искусителю в пустыне, мой упрек Марфе, когда она гневалась на сестру, сидевшую у моих ног? Но сын человеческий узнал на земле, чего требует прах от сынов праха. Сам я питался зернами полей и рыбой Генисарета, и вином Галилейских виноградников освятил свою последнюю трапезу. Могу ли я взирать на то, как мрут от нужды и становятся рабами телесности те, кому Ты Сам вдохнул небесную душу? Дадим им нужное, чтобы дух их не угашался воплями голодной плоти, дадим им на этой земле земное, ибо Мы создали их не ангелами, но человеками. И будет честна пред Тобою жизнь и смерть земнородных.
Голос с небес умолк.
Над великим Городом, сердцем страны, безгромно сияло небо утренними лучами. И, окруженный сонмами херувимов, глаголом уст своих не потряс воздух Вседержитель миров.
VІІІ. Ночи. ІІ
Недвижна моя печаль. В голоде и одиночестве бреду откуда-то. За низкой каменной оградой вижу у черных волн – город. Здесь вверху тоже улицы, спящие. Заснули зеленые акации. Им хорошо, они стоят длинными рядами, там, где выросли.
Откуда-то протрещал выстрел. Кто-то палит в невидимого врага. Ветер поднялся, жутко стало в темноте.
46
В начале Первой мировой войны в августе 1914 года немецкая артиллерия сравняла с землей Лувен в качестве наказания за обстрел лувенцами немецких солдат. Город был подожжен, сгорели университетский городок и богатейшая библиотека, большая часть центра города была полностью разрушена. В странах Антанты судьба Лувена стала символом «тевтонского варварства».