Самолет неторопливо сошел с места и двинулся вслед за бегущим.
Вот он навис над Кларенсом, вот внезапно изменил угол тангажа на положительный и… Из сопла вырвался дрожащий раскаленный язык, истребитель рванулся в небо столь стремительно, словно не носил имя «Молнии», а действительно был ею.
Со стороны казалось, что бегущий человек просто исчез в выхлопе, но если присмотреться, то можно было разглядеть на асфальте некоторую неровность. Это были остатки кевларового бронежилета.
Вальтер опустил бинокль и посмотрел на Мориса, даже не пытаясь скрыть довольную ухмылку.
— Похоже, мой французский друг, что в этом мире нет совершенства. Сейчас птичка упорхнет и состоится наш выход, в котором у меня снова главная роль. Что-то ты не рад, Морис, а ведь я — твой последний шанс. Или у вас за кулисами припасен еще один легион?
Морис молча смотрел перед собой. Спорить не имело смысла. Ревевший над горами самолет только что вбил на метр в асфальт тех, на кого француз делал главную ставку. Шульце прав: он — последняя надежда на успех миссии. Другой нет. И времени нет. Ничего нет.
Истребитель качнул крыльями, словно прощаясь с кем-то, и, вспоров небо, ушел в сторону Негева на «дозвуке».
— Ястреб-один, Ястреб-один, — раздалось в наушниках Адама. — Ответьте Гнезду!
— Гнездо, я — Ястреб! На связи!
— Адам, что там у тебя стряслось? На полицейской волне говорят о каком-то самолете, атаковавшем автобусы охранной фирмы на Девяностой. Докладывают о стрельбе из автоматического оружия… Доложите обстановку, Ястреб-один.
— Обстановка нормальная, — сказал Герц, улыбаясь. Врать не имело смысла — заинтересованные лица всегда могут просмотреть видеорегистратор. — Выполнил тренировочный полет на сверхнизких высотах, отработал уклонение от ракет противника и набор высоты на максимальной тяге. Ничего особенного не видел. Какая стрельба, Гнездо? У меня полный боезапас…
Смеркалось.
Вдалеке завыли сирены полицейских машин, но на шоссе — что спереди, что сзади — был такой завал, что работы полиции должно было хватить минимум до утра.
— Нет, — сказал Морис. — Другого легиона у меня нет…
Он молчал, пока джип набирал скорость, а потом спросил:
— Скажи-ка, легат, а ты веришь в Бога?
Карл бросил на него короткий взгляд и рассмеялся своим неприятным хриплым смехом.
— Нет, Морис.
— Жаль, — пожал плечами француз. — Было бы у кого попросить удачи. Ну, да исполнится воля Первого!
Лицо Мориса едва заметно изменилось: сошлись к переносице жидковатые бровки, выдвинулась вперед скошенная нижняя челюсть, хищно пошевелился кончик носа…
Карл смотрел на эту метаморфозу в зеркало заднего вида и вдруг поймал себя на том, что ему вдруг стало не по себе.
Как было не по себе много лет назад, в том бистро на Бульваре Капуцинов, когда к нему за столик подсел невысокий человек, похожий на мышь. Шульце быстро повернулся на сидении — инстинкт подсказывал ему, что сидеть спиной к французу опасно — и натолкнулся на жесткий хищный взгляд выпуклых глаз.
— Поищи-ка для меня пушечку, дружочек, — процедил Морис, скаля мелкие зубы. — Грешно мне отлынивать от работы в тяжелую минуту!
Шульце, как завороженный, протянул ему пистолет.
— Вот так-то лучше, — проворковал француз. — Так гораздо лучше…
Глава 5
Израиль. Иудейская пустыня
Неподалеку от Мертвого моря
Наши дни
— Смотрите! — крикнула Арин.
Сумерки еще не стали непроницаемыми, воздух едва начал сгущаться, и звезды, изобильно рассыпанные по небесам, пока не налились ярким лучистым светом. Зато белый шар луны светил вовсю, и джип с потушенными фарами, медленно проезжавший рядом с разбитыми автобусами, девушка разглядела легко.
— Вот черт! — профессор невольно посмотрел в ту сторону, где только несколько минут назад исчез самолет. На его возвращение надежды не было. — Не стрелять, ребята… Быстро уходим в скалы! Если полезут — встретим их из засады!
Сомневаться в том, кого везет крадущаяся в полутьме машина, не приходилось — уж явно не спасательную команду!
Шагровский, пригибаясь, метнулся к камням, от которых уже поползли черные тени — туда бесследно канула ладная фигурка Арин. Дядя Рувим добежал до укрытия последним. Лицо у него было бесконечно усталое, осунувшееся, седые волосы взялись пылью, и знаменитый хвост, в который профессор увязывал свою «гриву», уже не выглядел украшением.