Через несколько минут в рядах противника почувствовалась сначала некоторая неуверенность, а потом и признаки беспорядка. Тогда капитан спешно собрал небольшой отряд в комнате первого этажа, чтобы сделать вылазку и броситься на врага в штыки. Потом он опять побежал наверх. Едва он успел подняться, как послышался бешеный топот и громовое «ура», и стоявшие у окна увидели, что к ним летят двурогие шапки итальянских карабинеров, целый эскадрон, несущийся во весь опор. Сверкающие как молния клинки рассекали воздух и падали на головы, плечи и спины противника.
Тогда наш отряд, оголив шашки, бросился на улицу.
Враг дрогнул, смешался и отступил.
Участок был очищен, дом свободен, и два батальона итальянской пехоты заняли возвышенность.
Капитан с оставшимися в живых солдатами вернулся в свой полк, принял участие в дальнейшем бою и во время последней штыковой атаки был легко ранен в левую руку отскочившей рикошетом пулей.
Этот день закончился нашей полной победой. Но на следующий день итальянцы, несмотря на геройское сопротивление, не смогли справиться с превосходящими силами австрийцев и утром двадцать шестого числа вынуждены были отступить по направлению к реке Минчо.
Наш капитан, хотя и раненый, шел вместе со своими усталыми и молчаливыми солдатами. Добравшись к вечеру до го рода Гойто, на реке Минчо, он сразу же стал справляться о своем лейтенанте, которому раздробило руку и которого походный госпиталь еще раньше должен был доставить в Гойто. Еще указали на церковь, где спешно расположился полевой госпиталь. Капитан направился туда. Церковь была полна ранеными которые лежали в два ряда на койках и матрацах, брошенных на пол. Два врача и санитары тревожно переходили от одного к другому, и отовсюду неслись приглушенные крики и стоны.
Войдя, капитан остановился и стал осматриваться, ища своего офицера.
Вдруг он услышал, как совсем близко кто-то позвал его слабым голосом:
— Синьор капитан!
Он обернулся: это был маленький барабанщик. Он лежал на койке, покрытый грубой оконной занавеской в красную и белую клетку. Руки его лежали поверх этого одеяла, он казался побледневшим и похудевшим, но его глаза сверкали, как черные алмазы.
— Ты здесь? — удивился капитан. — Молодец, ты выполнил свой долг.
— Я сделал всё, что мог, — ответил маленький барабанщик.
— Так ты ранен, — продолжал капитан, окидывая взглядом соседние койки: не лежит ли поблизости его лейтенант.
— Что же делать, — продолжал мальчик. Гордость и радость оттого, что он в первый раз был ранен, придавали ему смелости, иначе он никогда не решился бы разговаривать с самим капитаном. — Я долго бежал согнувшись, но вдруг они меня увидели. Я прибежал бы на двадцать минут раньше, если бы они в меня не попали. Хорошо еще, что я сразу же встретил капитана из главного штаба, которому и передал записку. Но трудно мне было бежать после этой вражеской ласки. Я умирал от жажды, боялся, что не добегу, плакал от гнева при мысли, что из-за каждой лишней минуты запоздания люди, один за другим, расстаются с жизнью. Но всё равно, я сделал всё, что мог. Я доволен. Но разрешите вам сказать, синьор капитан, что у вас на руке кровь.
Действительно, ладонь капитана была плохо перевязана, и с пальцев его руки капля за каплей стекала кровь.
— Разрешите мне потуже затянуть вам повязку, синьор капитан. Дайте мне вашу руку.
Капитан дал ему свою левую руку, а правую протянул, чтобы помочь мальчику развязать на повязке узел и затянуть покрепче, но мальчик, едва поднявшись с подушки, побледнел и должен был снова опустить на нее голову.
— Довольно, довольно, — сказал капитан, посмотрев на него и отнимая свою перевязанную руку. — Тебе надо думать о себе самом, а не о других; даже пустяки, если на них не обратить внимания, могут принять плохой оборот.
Мальчик покачал головой.
— Но ты, — продолжал капитан, пристально всматриваясь в него, — ты, должно быть, потерял много крови, если так ослабел.
— Потерял много крови… — произнес мальчик с улыбкой, — не только крови, вот смотрите, — И одним жестом он сбросил с себя одеяло.
Капитан сделал шаг назад. Левая нога мальчика была ампутирована выше колена, и обрубок был перевязан окровавленными тряпками.
В этот момент к ним подошел военный врач, маленький и толстый, в одной жилетке.
— Ах, синьор капитан, — быстро проговорил он, указывая глазами на мальчика, — вот прискорбный случай: мы эту ногу вылечили бы в мгновение ока, если бы этот сумасшедший мальчишка не разбередил так рану; а тут началось воспаление… И вот пришлось отнять ему ногу. Но он — храбрый мальчик, уж поверьте мне… Во время операции — ни одной слезы, ни одного крика! Оперируя его, я гордился, что это итальянский мальчик, честное слово! Он хорошей породы, черт возьми!