— Ну, так, пожалуйста, говорите.
— Скажите, если бы вас, например, внезапно не стало, мог бы учитель продолжать жить так, как теперь?
— Ну, не знаю. Послушайте, ведь об этом лучше всего спросить самого вашего учителя. Это вопрос не ко мне.
— Я говорю совершенно серьёзно. И увиливать не следует. Нужно ответить откровенно.
— Откровенно?.. Да я вам говорю правду: не знаю...
— Ну, так скажите вот что: сильно ли вы любите учителя? Это вопрос уже не к нему, а именно к вам. Я спрашиваю вас.
— Нужно ли об этом спрашивать?
— Я спрашиваю не зря. Значит, вы хотите сказать, что это само собою разумеется?
— Ну, конечно!
— Так вот: если бы вас внезапно не стало, вас столь преданной учителю, что бы он стал делать? Он, для которого на всём белом свете ничего нет интересного?.. Если бы вас не стало, что бы стал делать он? И это виднее именно вам, не ему. Вам это виднее... Поэтому скажите: был бы он счастлив или нет?
— Для меня этот вопрос ясен (он, может быть, и иного мнения). Если бы его разлучили со мною, он был бы несчастен. Пожалуй, он даже не смог бы жить. Это может показаться самомнением, но я уверена, что лишь я одна даю ему счастье, которое может иметь человек. Я убеждена, что никто другой, кто бы он ни был, не мог бы дать ему того счастья, которое даю ему я. Поэтому я и могу быть спокойной.
— Я думаю, что эта ваша уверенность должна отражаться и в сердце самого учителя...
— Это другой вопрос.
— Ну что же, вы и теперь скажете, что учитель не любит вас?
— Я не говорю, что он меня не любит. Это не в том смысле. Учитель ваш не любит этот мир. В последнее время он стал не любить скорее не мир, но людей. Я — одна из людской массы. Поэтому может ли он меня любить?
Теперь я, наконец, понял, какой смысл придавала она своему выражению: „он не любит меня“.
Меня удивила такая сообразительность жены моего учителя. И особенно возбудило моё внимание то, что все её манеры отнюдь не походили на женщину прежней Японии. И в то же время она почти не употребляла тех новых словечек, которые вошли последнее время в такую моду. Я был в то время беспечным юношей, не имевшим ещё серьёзного опыта в соприкосновениях с женщинами. Но мне как мужчине, в силу прирождённого инстинкта, обращённого к другому полу, в качестве цели неопределённых стремлений всегда грезилась женщина. Однако это было чувство, похожее на то, с которым любуются на прекрасное весеннее облачко, — дальше неясных грез дело не шло. Поэтому, когда мне приходилось в действительности бывать в присутствии женщины, моё чувство часто совершенно менялось. Вместо того чтобы быть увлечённым этой женщиной, представшей предо мною, я начинал чувствовать в себе какую-то особую, отталкивающую от неё силу. По отношению же к жене учителя у меня никогда не появлялось такого ощущения. Почти не возникало и сознания некоторого неравновесия в мыслях, которое обычно создаётся между мужчиной и женщиной. Я забывал, что она женщина. Я видел в ней лишь человека, со всею искренностью думающего об учителе и ему сочувствующего.
— Помните, я однажды спросил у вас: почему учитель не начнёт заниматься какой-нибудь деятельностью? И тогда вы мне ответили; вы сказали мне, что раньше так не было.
— Да, сказала. И это верно: раньше так не было.
— Каким же он был тогда?
— Таким, каким и вы и я хотели бы его видеть: уверенным в себе, деятельным.
— Почему же он так вдруг изменился?
— Вовсе не вдруг... Он постепенно превратился в такого, как теперь.
— Вы всё время были вместе с ним?
— Конечно! Ведь он мой муж.
— В таком случае вы должны, несомненно, знать, что за причина такой перемены в нём.
— Вот тут-то и всё моё горе... Вот вы спрашиваете меня так — и мне ужасно больно... Как ни размышляю я об этом — ничего придумать не могу. Я сколько раз просила его: „Пожалуйста, объясни мне, что с тобою?“
— Ну, что же он вам отвечал?
— Только одно: „ничего особенного... Беспокоиться решительно нечего... Просто мой характер такой стал...“ Он оставлял без внимания мои расспросы.
Я замолчал. Умолкла и она. Служанки в её комнате совсем не было слышно. Я совершенно забыл о грабителях.
— Не полагаете ли вы, что я ответственна за это всё? — вдруг спросила она меня.
— Нет! — ответил я.
— Вы, пожалуйста, не скрывайте от меня. Быть обвинённой в этом для меня мучительнее, чем если бы разорвали на части моё тело, — продолжала она. — Мне ведь хочется делать для него всё, что я только в силах.
— Учитель знает это. В этом будьте уверены. Не беспокойтесь, я за это ручаюсь.
Она стала сгребать золу в хибати. Подлила в чайник воды, и чайник сразу же стих.
— Мне становится совершенно невмоготу долее. Я обращалась к нему: „Если я в чём-нибудь виновата, скажите без стеснения. Если у меня недостатки, которые можно исправить, — я их исправлю“. А он в ответ: „Ты ни в чём не виновата. Если кто виноват, так это я“. И от этих слов мне становилось так грустно. Я плакала... Мне хотелось лучше услыхать дурное о себе самой...
И глаза её были полны слёз.
Я с самого начала относился к жене учителя, как к женщине с большим умом. И с этим чувством я и завёл с ней этот разговор, — но на его протяжении весь его облик постепенно менялся. Вместо того, чтобы обращаться к моему разуму, она начала действовать на моё сердце. Между ней и мужем не было никакой неискренности, — не должно было быть, — и всё-таки она была. Когда же она вглядывалась и старалась определить, в чём дело, — опять ничего не получалось. В этом-то и состояло главное во всех её мучениях.
В самом начале она утверждала, что нелюбовь к ней является результатом общего отрицательного отношения её мужа к миру. Но утверждая так, она не могла на этом успокоиться. Вдумываясь глубже, она начинала чувствовать прямо противоположное. Она начинала предполагать, что отвращение её мужа к миру есть следствие именно отсутствия любви его к ней самой. Однако, как она ни старалась, ей не удавалось найти факты, подтверждающие это предположение. Учитель всегда держал себя по отношению к ней как хороший муж. Он был ласков и нежен. И под лучами этой любви весь клубок сомнений жены свёртывался и погружался на самое дно сердца. В этот вечер она раскрыла его предо мной.
— Как вы думаете, — спросила она меня, — стал ли он таким из-за меня или же вследствие особого, — как вы там называете... — мировоззрения, что ли? Скажите мне, ничего не утаивая.
Мне нечего было скрывать от неё. Но коль скоро здесь существовало нечто, мне неизвестное, что мог ей я ответить? Мой ответ не мог бы удовлетворить её. А в том, что здесь есть что-то, чего я не знаю, я был убеждён.
— Не знаю...
На лице у неё показалось жалкое выражение человека, обманутого в своих ожиданиях.
Я сейчас же продолжил свои слова:
— За одно я ручаюсь: это за то, что учитель вас любит. Я передаю вам только то, что слышал из его собственных уст. А учитель не говорит неправды.
Она ничего не ответила. Помолчав немного, она вдруг промолвила:
— По правде сказать, у меня есть одно предположение...
— О том, почему учитель стал таким?
— Да. И если это и есть причина всего, — я тут не при чём. И это одно уже избавляет меня от тяжести...
— В чём же дело?
Немного затрудняясь ответом, она сидела, глядя на свои руки, сложенные на коленях.
— А вы истолкуете мне это... если скажу?..
— Поскольку сумею, истолкую.
— Об этом рассказывать нельзя. Он будет бранить меня, если расскажу всё... Только то, что можно.
Я был весь настороже.
— Когда мой муж был ещё в университете, у него был один очень близкий ему друг. И как раз незадолго до окончания курса тот умер. Внезапно умер. И шопотом, как бы говоря мне на ухо, она добавила:— По правде сказать, он умер неестественной смертью.