Перед отъездом из родных мест я опять побывал на могилах отца и матери. И это было в последний раз. Теперь уж не наступит более вовек случая увидеть их.
Приятель мой сделал так, как я говорил. Разумеется, это произошло уже значительно позже, уже после того, как я вернулся в Токио. В провинции не так легко продать землю. Вырученная мною сумма денег была значительно ниже, чем могло быть по ценам того времени. Откровенно говоря, у меня было только несколько процентных бумаг, которые я увёз сам в кармане, да те деньги, которые я получил впоследствии от приятеля. Это было, конечно, гораздо меньше, чем осталось мне от отца. Мне было особенно неприятно то, что состояние уменьшилось таким нежелательным путём. Однако для студенческого существования его было более чем достаточно. В сущности, мне некуда было тратить и половину тех процентов, которые мне давали мои деньги. И из-за излишка в средствах моё студенческое существование отклонилось в совершенно неожиданную для меня сторону.
Мне, не знавшему затруднения в деньгах, захотелось покинуть шумную гостиницу и устроить себе домик. Однако потому ли, что в этом случае возникли бы хлопоты с обстановкой и утварью или появилась бы необходимость обзавестись старушкой, которая хозяйничала бы, потому ли, что такая старушка должна была быть честной, чтобы можно было спокойно уходить из дому, — только осуществление этого желания как-то не клеилось.
Как-то раз я вышел погулять, собираясь, между прочим, и подыскать себе домик, и, спустившись с возвышенности Хонго на запад, поднялся прямо на холм Коисикава в сторону Дэндзуин. С тех пор как там провели трамвай, общий вид местности совершенно изменился, но в те времена по левую сторону возвышалась ограда арсенала, а по правую располагалось открытое пространство, всё поросшее травой. Стоя посреди этого поля, я без всякой определённой мысли любовался на противоположную возвышенность. И теперь ещё там вид неплохой, а тогда вся картина западной части была во многом другая.
Насколько хватал глаз, всё было покрыто густой, зелёной растительностью и успокаивающе действовало на нервы. Мне вдруг пришло в голову, нет ли здесь, в этих краях, подходящего домика. И я тотчас же пересёк поле и по узенькой дорожке направился к северу. Там ещё не существовало хороших улиц, и все дома по тем временам были очень некрасивы. Я бродил кругом, то минуя тупики, то огибая переулки.
В конце концов я спросил у хозяйки лавчонки со сластями, нет ли здесь маленького домика, отдающегося внаймы. Хозяйка на мгновение призадумалась:
— Домика внаймы?... да...
Она как будто не могла ничего придумать. Я уже собирался было итти назад, примирившись с неудачей, как вдруг хозяйка заговорила снова:
— А не годится ли вам частный пансион?
Я слегка заколебался. Я подумал, что вместо всех хлопот с наймом и содержанием дома гораздо лучше снять комнату в спокойной семье. Поэтому, присев в лавочке со сластями, я подробно расспросил обо всём хозяйку.
Это оказалась семья, или, вернее, остатки семьи одного военного. Хозяйка объяснила мне, что отец семейства умер во время японо-китайской войны. Ещё год тому назад они жили неподалёку от военного училища в Итигая, где у них был большой дом, даже конюшни; но теперь, распродав всё, переселились сюда; жить одним им было скучно, почему они и попросили хозяйку, если окажется подходящий человек, порекомендовать их домик. Из слов хозяйки я узнал, что вся семья состоит из вдовы, её единственной дочери и служанки. Я мысленно сообразил, что там будет удобно и тихо. Меня беспокоило только одно: не откажут ли мне сразу же, как только в такой семье неожиданно появится студент, подобный мне, совершенно им неизвестный. Я уже подумывал, не бросить ли мне эту затею. Однако, будучи студентом, я вовсе не был очень плохо одет. К тому же на мне была форменная студенческая фуражка. Вы, несомненно, смеётесь... „форменная фуражка! — ну, что же такое?“ Но в те времена студенты, — не так как теперь, — пользовались доверием. В тот момент эта моя студенческая фуражка вызвала во мне своего рода уверенность в себе. Итак, без всякой рекомендации я направился к этой военной семье, которую мне указала хозяйка лавочки.
Представ перед вдовой, я объяснил ей цель моего прихода. Вдова задала мне ряд вопросов: о мне самом, о том, где я учусь, о моей специальности. И в результате с готовностью заявила, что я могу переехать, когда мне угодно. Вдова была прямой женщиной, женщиной открытой. Я подумал, что, вероятно, все жены военных таковы, и проникся к ней почтением. Проникся почтением, но в то же время был этим и изумлён. Меня взяло сомнение, не скучен ли немного такой нрав?
Я немедленно же перебрался в этот дом. Я снял ту самую комнату, в которой вёл разговор со вдовою во время моего первого прихода. Это была лучшая комната в доме. В те времена в Хонго одна за другой строились студенческие гостиницы, и я считал, что занимаю всегда самое лучшее помещение, какое может иметь студент. Но та комната, в которой я водворился новым хозяином, была даже гораздо лучше прежних. Переехав туда, я подумал, что для меня, студента, это даже слишком роскошно.
Величина комнаты равнялась восьми цыновкам[8]. Сбоку от главной ниши были устроены красивые полочки и шкафчики: в стене напротив наружной галлереи был вделан внутренний шкаф. Окон не было вовсе, но со стороны галлереи, обращённой на юг, всюду проникал солнечный свет. В день моего переезда в главной нише я увидел красиво подрезанные и уставленные цветы, а подле них было прислонено кото[9]. И то и другое мне не понравилось. Я был воспитан отцом, питавшим страсть к китайской поэзии, к книгам, к чайной церемонии и поэтому ещё с детских лет у меня были вкусы на китайский лад. В силу этого, повидимому, у меня и появилась сама собою привычка пренебрежительно относиться с подобным легковесным украшениям.
Вся обстановка, собранная моим отцом при его жизни, была, как и всё прочее, развеяна тем же дядею, но всё-таки кое-что ещё сохранилось. Уезжая с родины, я оставил всё это на хранение у своего приятеля. Четыре-пять картин, наиболее интересных, в числе прочего я привёз с собой на дне корзины. Я думал — как только я перееду, сейчас же выну их, повешу в парадной нише и стану любоваться. Но теперь, когда я увидел эти кото и цветы, у меня сразу пропала охота делать это. Впоследствии я спросил об этих предметах и узнал, что цветы были поставлены специально для меня; я улыбнулся при этом. Разумеется, кото стояло здесь ещё и раньше; его поневоле оставили тут, так как не было другого места.
Когда я рассказываю об этом, у вас в голове, естественно, мелькает, вероятно, облик молодой девушки. И у меня самого ещё до переезда туда уже шевелилось любопытство. Но потому ли, что моей естественности уже повредили различные мысли, или же оттого, что у меня не было ещё привычки к людям, только когда я в первый раз встретился с девушкой, я едва пробурчал приветствие. В ответ на это лицо девушки зарделось.
До этого момента я ясно рисовал себе эту девушку, исходя из облика и положения самой вдовы. И эти предположения были не очень для неё благоприятны. Мои предположения развивались в последовательном порядке: раз она жена военного — значит, она такая-то, а если девушка — её дочь, следовательно, она должна быть тоже такой же. Но все предположения мигом исчезли в тот самый момент, когда я увидел её. В меня проник аромат женщины, которого я до сих пор и не представлял себе. С этого момента цветы, стоявшие у меня в нише, перестали быть мне неприятными. Перестало точно также мешать мне и кото, стоявшее там же.
Когда эти цветы в положенный им срок увяли, их заменили другими. Кото также часто выносили в комнату наискось. Сидя у себя в комнате и опершись щекой на руку, я слушал звуки этого инструмента. Я плохо разбирался в том, хорошо она играет или нет. Но видя, что её техника не слишком сильна, я полагал, что девушка не очень искусна. В цветах я толк понимал, — и девушка в этой области была не из искусных[10].
И всё-таки она постоянно украшала мою нишу различными цветами. Впрочем, расположение и установка цветов всегда были одинаковыми. Не бывало и случая, чтобы переменили и вазу для цветов.
10
Речь идёт об искусстве подбора и установки в вазах веток различных растений или цветов.