Жюдикель обратил внимание на светлую теплоту её глаз, встретившихся с его собственными, и ощутил олну симпатии к ней. Он видел, как она с трудом шла к своему новому пониманию, и отнюдь не хотел отнестись к нему пренебрежительно, так что теперь счастлив был видеть, что она простила его невольную обиду. И внезапно он попытался представить себе, что бы сделала Мари, узнай она ту тайну, тень которой сломила Элин. Отшатнулась бы в ужасе, как Элин? Холодно осудила бы? Или... возможно ли, чтобы эта женщина, победившая свои кошмары, все поняла?
Жюдикель протянул руку через ограду и поймал Мари за руку. Ему очень хотелось дать какой-то ответ, пусть даже неточный, на тот вопрос, с которым она пришла к нему. Он был не настолько наивен, чтобы поверить, будто она смиренно приняла его отказ и больше не испытывает мучительного желания знать правду. Она любит Тиарнана – любит сильно, иначе слова Элин так не взволновали бы ее. И он вдруг почувствовал, что может довериться ее суждению.
– Дочь моя, – сказал он, – мне хотелось бы, чтобы ты вынесла суждение относительно той тайны, о которой я тебе рассказал.
Она сдвинула брови.
– Я не могу судить о тайне, которую не знаю.
– Тогда суди по своим страхам и страхам леди Элин, насколько ты их знаешь. Это будет достаточно точно. И когда ты вынесешь свое суждение, дай мне знать, потому что я приму твое решение там, где не могу положиться на мое собственное. А тем временем я стану молиться, чтобы Господь наш Иисус Христос руководил тобой.
– Ну и каков он оказался, этот святой отшельник? – спросил Тьер, когда они уже ехали обратно по реннской дороге.
Минуту Мари молчала, а потом покачала головой:
– Он очень странный.
– Ну, так они и должны быть странными. Я имею в виду – святые люди. Если бы они были простыми респектабельными людьми, никто бы их всерьез не принимал.
Она засмеялась:
– Тебе следует стать святым.
– Может, и следует. Я отращу волосы, отпущу бороду до колен, оденусь в лохмотья и стану жить в лесной хижине, обзывая всех приходящих грешниками. И в особенности женщин, зато, что они такие очаровательные.
– Несправедливо! Отец Жюдикель был чисто выбрит и очень вежлив. А еще он сказал, что в одном вопросе поставит мое суждение выше своего.
– Вот как? Умно с его стороны. Клянусь святой Анной, он сильно поднялся в моем мнении. В этот Великий пост обя-зательно принесу милостыню в часовню Святого Майлона.
– А еще отец Жюдикель сказал, что знает, кто приручил герцогского волка, – сообщила ему Мари.
– Правда? Значит, возвращения милого маленького Изенгрима кто-то ждет?
– За этим стоит какая-то история, которую он не захотел мне рассказывать. Изенгрима предательски украли у его владельца. Но отшельник решил, что герцогу следует оставить его у себя.
– Значит, этот зверь останется при дворе?
– Мне он показался очень милым волком.
– Думаю, мертвым он был бы еще милее. Когда он бросился на герцога во время охоты, я так испугался, что... Прошу прощения. Я подумал: я устраиваю герцогу первую настоящую охоту, а он берет и все портит, дав себя убить!
– Но этого же не случилось.
– Да. Но он сердится на меня за эту историю с «не позволю». Он постоянно всем про это рассказывает. Как мне жаль, что я употребил это слово!
Мари улыбнулась:
– Тьер, неужели ты не понял, что ты его просто восхитил этим?
– Да? – изумленно вопросил Тьер. Он секунду подумал, а потом вдруг разулыбался. – Господи, похоже, ты права!
Когда они добрались до Ренна, было уже очень поздно и снова пошел дождь. Они оставили лошадей в конюшне и поспешно поднялись по лестнице замка, прошли через комнату охраны и попали в зал. В огромном помещении было темно: там горел только огонь в центральном очаге. Весь пол был занят спящими рыцарями. Отряд герцога вернулся уже давно. Мари прощалась с Тьером, когда из внутренней двери зала вышел слуга и сказал ей, что герцог желает поговорить с ней и ждет ее у себя в покоях.
Недоумевая, Мари поднялась по лестнице мимо галереи к личным покоям герцога и герцогини и постучала в дверь.
Хоэл сам открыл ей и жестом пригласил войти. Эта комната, служившая гардеробной и кабинетом, была у него с герцогиней общая, так что Мари и прежде в ней бывала. Авуаз и сейчас находилась в ней – сидела за столом у окна. Канделябр с тремя свечами, стоявший рядом с ней, освещал комнату, в камине догорали алые угли. Мари с радостью заметила, что Изенгрим – на всякий случай в наморднике – сидел на цепи в дальнем углу. Мирри свернулась рядом с ним. Хоэл и Авуаз пришли к компромиссу относительно содержания нового любимца.
– Мари, милая, – сказала Авуаз, с хриплым вздохом поднимаясь на ноги, – по возвращении домой нас ожидало письмо, в котором оказались дурные известия, касающиеся тебя.
Мари растеряла всю свою веселость. Секунду она стояла неподвижно, глядя на герцогиню. Потом она перекрестилась и опустила голову. Ей было нехорошо.
– Что... что случилось? – с трудом спросила она. Однако у нее было ужасающее опасение, что она уже это знает, что она уже стояла на краю этой катастрофы.
– Сначала сядь, – приказал Хоэл, подталкивая ее ко второму стулу, поставленному у стола. – Вот так. Боюсь, что я должен тебе сказать, что твой отец умер.
Умер. Да, на этот раз лавина обрушилась, как она и боялась: он умер. Теперь он уже никогда не будет ею гордиться, не обрадуется тому, что она осталась жива. Они никогда не смогут наконец полюбить друг друга. С момента ее рождения между ними была пустота. Теперь эта пустота так и останется с ней, а он ушел. Ушел навсегда. Он никогда не вернется из Святой земли, и его тело останется лежать в далекой стране, которую она не сможет посетить, чтобы попрощаться с ним. Не будет даже могилы, которую ей можно было бы убирать цветами. Ей мучительно хотелось его любить. Ей всегда так сильно хотелось угодить ему – а он нетерпеливо смотрел поверх ее головы на своего сына. «Какая это бесчестная вещь – сердце, – отстраненно подумала она. – Я была рада, что Роберт умер, потому что отцу придется наконец меня заметить. И теперь мне за это воздалось».
Она почувствовала, как пришли слезы, и спрятала лицо в ладони. Авуаз подошла к ней сзади и обняла за плечи. Мари повернулась, вскочила, опрокинув стул, и уткнулась лицом герцогине в плечо.
– Полно, милая, полно, – мягко сказала Авуаз, поглаживая ее по спине. – Я знаю, знаю. Он был твоим единственным господином, тем человеком, которому ты хотела угодить, пусть даже для этого нужно было разочаровать всех остальных, – и вот теперь ты никогда не сможешь это сделать. Но, милая, плача об этом, радуйся за него. Умереть в крестовом походе – благо, и теперь он в раю.
Они дали ей поплакать несколько минут, а потом Авуаз заставила ее снова сесть, а Хоэл налил ей вина. Мари проглотила немного, с трудом протолкнув его в сведенное судорогой горло.
– Как он умер? – спросила она.
Оказалось, что не в бою, как ему хотелось бы. Хоэл получил известие от своего сына, Алена Фергана, который регулярно посылал ему новости о крестовом походе. Герцог дал письмо Мари и разрешил прочесть все самой. Там говорилось, что много храбрых рыцарей умерли от лихорадки по дороге из Антиохии, и среди них самым выдающимся был Гийом Пантьевр Шаландрийский, человек, всеми уважаемый за отвагу и воинскую доблесть. Мари вдруг догадалась, что этот же человек должен был сообщить и о смерти Роберта Пантьевра при осаде Никеи, почти год назад, так что Хоэл получил это известие раньше самой Мари и смог устроить ее тихое по-хищсние из монастыря Святого Михаила. И это напомнило ей о ее собственном положении.
Теперь она редко вспоминала о том, что она пленница, которую держат ради земли, наследницей которой она считается, хотя знала, что наступит день, когда все наконец убедятся в том, что она не намерена предавать честь семьи, – и тогда эта чудесная жизнь при дворе закончится и ей придется вернуться в монастырь. И что еще хуже, ей придется там остаться. Случилось то, чего она опасалась: противоречащие друг другу принципы все-таки встали передней. Как она теперь выйдет замуж за нормандца, когда он может воевать с Бретанью и убивать храбрых молодых людей, которые были ее поклонниками? Но как она выйдет замуж за бретонца, предав отца и взяв обратно все свои гордые слова? Нет, ей придется поклясться Хоэлу в том, что она ни за кого не станет выходить замуж, и вернуться в монастырь.