Она хотела уехать вечером, но мог ли я отпустить ее одну в такую темень и грязь? Однако нельзя было отлучаться из редакции: утром нужно сдать срочный материал для газеты. Я подумывал о том, чтобы устроить ее на ночлег у девчат-наборщиц, но Маша наотрез отказалась идти к незнакомым.
— Разве вы боитесь меня? — простодушно спросила она, устраивая себе постель на лавке. — А я вот нисколько не боюсь вас, с первого взгляда вам поверила. Вы большой и сильный такой, и добрый. Вы же не захотите обидеть меня.
Она рассказала о каком-то сержанте Викторе Смородине, который не давал ей проходу. Она даже ударила его как-то по лицу за то, что он назвал ее «дурехой-недотрогой». В последнем бою ему оторвало руку, и он так плакал, когда она делала ему перевязку, все просил у нее прощения.
— Простила?
— Конечно, как можно не простить, он же тяжелораненый.
Девушка легла не раздеваясь.
— Раздевайся, Машенька, а то не отдохнешь. Я работать сяду — статью к утру написать надо.
— О чем?
Я рассказал.
— Вы умный, начитанный, все знаете... — она вздохнула. — А я даже десятилетку не окончила. Если б не война, мы бы ни за что не встретились. Но после победы я обязательно кончу медицинский. Знаете, какая у меня здесь практика богатая!
— Ты всего добьешься в жизни, Машенька! Спи!
— Идите сюда, — шепнула она, — мне еще поговорить хочется. В кои веки встретились.
Я подсел к ней на лавку.
— Вы можете ответить мне, только честно, на один вопрос: у вас... есть кто-нибудь? Жена, или невеста, или девушка любимая в тылу?
— Не знаю, — сказал я честно.
Как объяснить ей, что та женщина, о которой я думал первые годы войны, сначала писала мне на фронт, и я посылал ей письма, полные тоски и тревоги. Потом ответы ее стали приходить реже, а в тех, что я получал, звучало что-то новое, непонятное мне. Скоро наша переписка вовсе прервалась... Она не была моей женой, не мог я назвать ее и невестой, но я думал о ней, особенно по ночам, когда не спалось, по-разному думал... Встретив Машеньку, я стал забывать ее.
— Скорее всего — никого нет.
— Вам никогда не придется стыдиться меня. — Неожиданно она притянула меня к себе, горячо зашептала: — Знаешь что, если хочешь... положи руку сюда! — И Маша сама положила мою руку себе на грудь. Лицо ее пылало, я еле разбирал, что она шепчет. — Если ты этого хочешь... если очень, очень хочешь и... не можешь так просто... тебе можно все, все...
Я поцеловал ее горячие обветренные губы, они стали сразу влажными, и моя отчаянная, веселая Машенька вдруг расплакалась. Ей так тоскливо без матери и малышей, так страшно порою... Она знает, что не увидит их больше.
И что это ей взбрело в голову? Я успокаивал девушку: все еще будет хорошо в ее жизни. Мне казалось в ту минуту, что Маша действительно моя младшая сестренка, которую нужно оберегать. От войны я ее не мог уберечь: это не зависело от меня, но кое-что было в моих силах...
Я и не заметил, как она уснула в моих объятиях, с росинками слез на щеках. Видно, намаялась за день. Высвободив руку, я встал с лавки. Спать не хотелось, я покурил немного, зажег свет и сел за статью. За работой я временами поглядывал на Машеньку. Во сне она была еще больше похожа на ребенка — раскрасневшаяся, с пухлым приоткрытым ртом.
На рассвете, переписав готовую статью, я разбудил Машу. Ей лучше всего уехать с первой машиной, на которой повезут газету. Так легче будет добраться до полка. Да и не увидит ее никто из наших.
Машенька минуту смотрела на меня широко раскрытыми, изумленными глазами, потом припала к моему плечу. Она была теплая со сна и такая родная.
— Ой, какой я сон страшный видела! Будто тебя ранило. Ты береги себя, пожалуйста! — А на ухо мне шептала: — Зачем ты меня вчера не послушался, глупый? Но все равно теперь я навсегда твоя! Только твоя! Мы скоро увидимся, да? Ты ведь сможешь выбраться ко мне, когда захочешь, не то что я — гвардии рядовой. Мы все еще в этой школе, у Ершовского озера. Мы с тобой на лодке поедем на остров, да?
Пока в редакционную полуторку грузили тюки с газетами, мы с Машенькой прошли вперед по шоссе. Вставало солнце, в кустах просыпались птицы, не верилось, что идет война. Но все напоминало о ней — и хвостатые немецкие мины в ручье, похожие на больших рыб, и дымный след самолета-разведчика в синем небе, и сонное бухание пушек вдали.
— Вот сюжет для картины: парень прощается с девушкой, уходящей на войну, — попробовал пошутить я.
— Все мы теперь на войне! — Машенька забралась в кузов нагнавшей нас машины. — Так когда ты приедешь ко мне?
— Я тебе напишу.
Днем меня вызвал редактор и строго спросил, где статья, которую я должен был сдать к утру. Узнав, что материал уже находится в секретариате, он помолчал, не зная, как перейти к главному. Я-то понимал, зачем он вызвал меня: слух о девушке, ночевавшей у меня, пронесся по редакции. И вот он задал вопрос: совместимо ли мое поведение со званием офицера и журналиста? Конечно, я, человек молодой, к тому же неженатый, могу поступать как хочу. Но в какое положение я поставил девушку — подумал ли я об этом?