— Потерпи, сестричка, все пройдет! — успокаивали раненые, когда Тося устроила подругу на телеге. — Залечат доктора...
— Не залеча-а-ат! — Девушка кусала губы, зажимая руками рану на животе, между пальцами вытекла черная струйка. — Я ж сама-а-ах!.. санитарка, знаю, что значит в живо-о-ох!.. — Ей было трудно говорить, но она торопилась все высказать. — Что они со мной сделали, по-ох-длые? Ты всем расскажи, Тося, как меня уби-и-и-ли! И маме напиши, и ему... в редакцию.
Маша умерла на операционном столе. Никто из подруг не плакал, они словно отупели. Лишь когда в палатку просунулся почтарь и спросил: «Кому передать письма для Марии Старцевой?» — они поняли вдруг, что их Машеньки нет, и заплакали...
Тихонов опоздал на похороны. Не слышал он ни залпа автоматов, который дали разведчики, ни почетного салюта дивизионных пушек.
Походным строем, с песней «Одержим победу» полк ушел на новый боевой рубеж; санитарки подхватили бившуюся в плаче на могильном холмике Тосю.
На деревянном памятнике, увенчанном звездочкой из жести, кто-то вывел химическим карандашом:
Гвардии рядовой Мария Старцева
(Машенька Беленькая)
1925—1944
Ниже к столбику была пришпилена фотография санитарки, вырезанная из фронтовой газеты. Бумага успела промокнуть от дождя, и казалось, плакали обветренные, в поперечных трещинках губы девушки.
— Вот когда пригодилась фотография Машеньки, — закончил свой невеселый рассказ Тихонов. — Я пристроил ее в изголовье. Все же дольше простоит, чем вырезка из газеты... Конечно, надо бы стеклянную рамку и лаком покрыть. Но найди его теперь — стекло. — Он вынул из нагрудного кармана записную книжку. — Адресок ее новый запишешь, старина? Триста метров на северо-запад от деревни Ершово, по большаку к Пустошке, на высотке перед лесом. Примета — отдельная береза.
Он хотел показать, что все для него трын-трава, но не получался у Саши сегодня насмешливый тон.
— Еще один адрес дали мне Машины подруги. Может быть, напишешь ее матери? Прокопьевск, Первый Трамвайный переулок, семь.
Время было возвращаться в редакцию. Тихонов поднялся, встряхнул шинель. Я сказал, что полежу еще.
— Долго не лежи, старина, земля сырая.
Он ушел.
Я лежал на спине, глядя, как в синеве качаются тонкие ветки березы. Набухшие почки были похожи на маленькие кулачки, сжимавшие зеленые флажки. Быть может, такая же березка над Машиной могилой выбросила зеленые флаги, приветствуя весну, а она не видит их. Березонька моя... «Белую березоньку подкосил снаряд, и подруги стройные слезы-сок струят... Сами собою слова складывались в строки, и от того, что я вслух повторял их, тупая боль, сжавшая сердце, понемножку отступала. «А бойцы-товарищи горьких слез не льют; зубы крепче стиснули и вперед идут... Но при чем тут стихи, для чего стихи, если Машеньки больше нет на земле? Нет и не будет.
Не знаю, сколько я пролежал так. Меня нашла Аня-посыльная, которую направил в эту сторону Тихонов.
— Вас майор Хмелев зовет, — сказала она.
— Очень хорошо, что вы пришли! — обрадовался ответственный секретарь. — Через два часа сдадите мне материал на полосу.
Тихонов успел рассказать ему о гибели Машеньки, и майор, посоветовавшись с редактором, решил отвести целую страницу очередного номера боевым подвигам фронтовых подруг; газета давно не писала о них. Саша заперся в лаборатории, печатая большой портрет санитарки, от меня требовался очерк о героине.
— Вот когда бы стихи пригодились, — задумчиво сказал секретарь, разглядывая макет номера.
Через полтора часа я уже диктовал машинистке очерк «Девушка на войне». Работа отвлекла от горьких дум. Показал я и стихи, сами собой сложившиеся у меня.
— Не без дешевых сентиментов, но с душой! — такую оценку дал им майор Хмелев, ставя пометку «в набор».
А полковник, прочитав стихи, пожал мне руку.
— Отличное стихотворение, даю в начале номера, под портретом Старцевой! — И, помолчав, добавил: — Вы простите меня за тот разговор... Любовь и верно до гроба... Война!
Мы с Сашей отослали этот номер газеты матери Машеньки в Прокопьевск. Тайком от друга я отправил Старцевым денежный перевод — небольшую сумму, оказавшуюся при мне: из писем девушки я знал, что она ухитрялась помогать меньшему брату и сестренке, посылая домой свою малую зарплату санитарки. А сделал я это тайно, потому что незадолго перед тем Тихонов высмеял мое предложение о денежной помощи Машиной семье, назвав его «частной благотворительностью».
Прасковья Петровна Старцев а по-матерински благодарила меня. Она чуть не ослепла от слез и горя, ответ писала под ее диктовку школьная подруга Машеньки, работавшая на Прокопьевском металлическом заводе. От себя эта девушка сообщила, что в их цехе создана комсомольско-молодежная бригада имени Марии Старцевой: они обязуются работать так, чтобы боевым товарищам Машеньки не пришлось краснеть за них.