Тихонов заставил всех посторониться, а сам нацелился на девушку фотоаппаратом. Я тем временем записал краткие сведения о санитарке Старцевой и номер ее полевой почты. Сфотографировал Тихонов и остальных девчат, без особого, впрочем, старания: второй снимок газете не был нужен.
Палатки санроты находились в лесу за поляной, и мы проводили девушек до места. Мы с другом завернули к командиру санроты. Тот рассказал нам все, что знал о Марии Старцевой. Девушка ушла на фронт добровольцем, не закончив даже школы-десятилетки. Не могла она сидеть в классе и писать сочинение о Зое, которой было столько же лет, сколько и ей самой! Дома, в маленьком сибирском городке Прокопьевске, остались мать Маши, ее младшие брат и сестра. Гвардейский полк был ее вторым домом. Все в части — от полковника до ездового — звали ее «наша дочка», «гвардии Машенька», а чаще всего — «Машенька Беленькая».
Командир полка хотел оставить ее при штабе: жаль было девушку, боялся, что в другом месте ей будет тяжело. А Машенька рвалась в батальон, на передовую. «Не для того я приехала на фронт, чтобы отсиживаться в тылах», — говорила она. И в первом же бою девушка отличилась...
Все это хорошо ложилось в лирический очерк о девушке на войне, который мне давно хотелось написать.
— А почему, собственно, ты будешь писать очерк, а не я? — удивился Тихонов, когда я высказал ему свои соображения. Покинув палатку командира санроты, мы направлялись к землянке девушек. — Снимок-то у меня.
— Ну давай писать вместе.
Мой друг шел, сбивая на ходу варежкой снежные шапки с молоденьких елочек. Он ничего не ответил.
В землянке было тепло и уютно; ее стены и потолок обиты старыми простынями, над дверью — марлевая занавеска, выкрашенная порохом из трофейных сигнальных ракет, на стенах — открытки, портреты актеров, журнальные репродукции. Отстиранные до белизны гимнастерки девушек казались почти нарядными после их грубых шинелей. У толстушки Тоси голова была повязана полотенцем — она успела за это время вымыть волосы. Машенька сидела в углу у печки; короткая стрижка делала ее похожей на белокурого паренька.
Санитарки обрадовались нашему приходу: не знали, куда посадить нас, чем потчевать. «Неприкосновенные запасы» сахара пошли в ход. На плитке забурлил железный чайник.
Пока мы отогревались чаем, они рассказывали о своем житье-бытье. Артобстрел, бомбежки, пулеметный огонь — все это они переносили наравне с мужчинами, но у девушек были, кроме того, и свои собственные трудности, не предусмотренные никакими уставами.
Во время нашей беседы неподалеку от землянки разорвался снаряд. С потолка осыпалась земля, и в одном месте простыня обвисла под ее тяжестью. А девчата в этом ненадежном жилье чувствовали себя, точно в глубоком тылу; шальной снаряд не тревожил их. Тося посмотрела на потолок и, выражая общее мнение, сказала:
— Вот какое у нас перекрытие славное — ничто не берет его!
И тут же включилась в обсуждение нового кинофильма, который на днях показывали в большой брезентовой палатке полкового клуба.
— Не правда ли, Машенька похожа на героиню фильма? Вот достать бы фотографию этой киноактрисы да на стенку!
— Читайте нашу газету! — сказал Тихонов, вставая. — Там увидите фотографию живой героини, не из фильма.
Я бы с удовольствием посидел у гостеприимных девушек еще немного, но Тихонов был старшим по званию — приходилось подчиняться. И куда он так торопится? Можно подумать, что мы везем невесть какой срочный материал. Или он заметил, что пристальный взгляд Машеньки раза два останавливался на мне?
— Пишите нам, товарищи! — По молчаливому уговору между подругами Машенька выскочила на мороз проводить нас. — А еще лучше — сами приезжайте поскорей! И фото привозите, слышите?
Говорила она это нам обоим, но ее жестковатая теплая ладонь задержалась в моей руке, и мне показалось, что девушка обращается ко мне одному. Может быть, и Тихонов заметил это? Не сказав ни слова, он зашагал к машине, оставленной нами в овраге на опушке.
По дороге мы молчали. Слева, далеко позади нас, погромыхивала канонада. Где же это стреляют?..